О Прасковье Ильиничне Пасеевой, Пасенчихе-ведьме, ходила в деревне нехорошая слава. Хоть была одноглазой да хромой, но не из тех, на кого пальцем показывают, — откусит палец целиком и не подавится. Завидев ее, клюкой согнутую, шкандыбающую к магазину, бабы прекращали галдеж, будто рты подолами заткнуло. В строю натужных улыбок Пасенчиха проходила со своим глазным некомплектом гордо, как Кутузов на параде. Зыркала туда-сюда лютым угольным бур калом, присматриваясь то к одной бабе, то к другой. Словно обмылком по чужим глазам мазала, аж щипало. Такой жутью веяло от аспидного взора, что впору было забиться на земле в рыданиях, и однажды у беременной Таисии Волокушиной выкидыш случился. Правда, через месяц, ну так и что — порча-то сквозь любое время достанет…
Был, стало быть, у старухи дурной глаз, черный и по цвету, и по производимому от взгляда действию.
Через этот-то поганый глаз единственная дочь Прасковьи Ильиничны, красавица и певунья Наталья, чуть напрочь в девках не осталась. Как глянет мать на потенциального жениха, так его и видали. Уже все Натальины подружки до последней костлявой худобы Ульянки замуж повыскакивали, а ее не берет никто.
Поговаривали, что неродная она Пасенчихе — никто хромоножку с мужиком не наблюдал. Может, украла где Наташку ребенком. Но в подробности вдаваться страшно — вызнает колдунья, сглазит. Ну ее, злыдню, к лешему…
Спелость из Натальи так и перла. Спереди в грудях перла и сзади ниже спины, по которой пшеничная коса лохматилась с добрый канат толщиной. Глаза взглядывали загадочно, нездешне. Были они чуть косоватые и темные при коже такой белой да шелковой, что завистливые бабы говаривали: мажет, мол, ведьма дочь после бани особым маслом из крапивных семян, на выжимке из лунных лучей замешанных…
Вот на этой-то кожной блескучести и запнулся взглядом, да и ослеп бригадир Леонтий Павлович, когда Наталья сверху зарод правила. В тот же вечер, ни словом не перебросившись, ушел он от признанной деревенской модницы продавщицы Дуськи в эмтээсовскую общагу к трактористам. Даже к матери своей, тревожным сердцем о произошедшем вызнавшей, в первый раз не пришел поговорить за жизнь. Так и прокуковали Дуся с матерью одни у самовара за полным столом с городскими яствами.
А Леонтий Павлович в тот вечер лег на казенной койке рано. Успокоить надо было разгулявшееся в маяте сердце.
В обед на сенокосе торкнулся в кусты у протоки, хотел освежиться, да заметил купающуюся нагишом Наталью. Заметил — и нет чтобы уйти потихоньку, так и просидел в кустах, на радость комарам, краснея от стыда, как застуканный за подглядкой мальчишка.
Наталья была одна. Лежала на воде вниз спиной. Коса — короной, ресницы бахромчатой тенью на щеки падают, грудь вразлет рыльцами, излучинку живота течение оглаживает…
Никогда еще Леонтий Павлович не чувствовал в себе поэта. Он поэтов до того момента даже не очень уважал, какой от них толк. Ну, кроме Пушкина, конечно. А тут вспомнил из школьного: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» и подивился: надо же, будто про него писано. Вот она, настоящей-то поэзии силища. Так хитро сплетено, что любую строчку читай — не промажешь. Все про него, Леонтия Павловича. И вдруг захотелось самому что-нибудь этакое выдать — эх! Чтобы каждый прочел и понял — любовь.
Стих получился не хуже, чем у других:
Нет девок в нашем селе
Н. Пасеевой стройнее.
Пупок ее как десять копеек,
Но только еще красивее.
Подумалось: как я ловко про пупок-то завернул! Остальные поэты все про глаза, про брови норовят, а тут нате — пупок! Попробуй-ка лучше и новее придумать.
Если бы кто Леонтию Павловичу сейчас сказал, что был-де много веков назад такой царь Соломон, который со всеми прочими прелестями тоже восхвалял пупок любимой, Леонтий Павлович бы не поверил.
Сильно зудело рассказать о нечаянно открывшемся лирическом даре мамаше, но не мог. Во-первых, Дуська там ошивается, слезы льет. Во-вторых, не поймет мать. Где бедняжке понять-то с ее начальным образованием такую тонкую науку, как поэзия. А кому другому и вовсе не расскажешь — засмеют. Так и ходил, зажав рот, чтобы не выскочило ненароком.
Видно, солнечный блик от Натальиных коленок шибко ослепил сознание бригадира, если он забыл о Прасковье Ильиничне. Пришедших сватать дядек Леонтия Павловича Пасенчиха встретила неласково. Даже в хату не пригласила. Так и разговаривали во дворе, будто о кобыле с жеребцом договор вели. Ничего ни утвердительного, ни наоборот старуха не сказала. Следовательно, дала согласие.
Свадьбу сыграли скорую. Леонтий Павлович торопился прильнуть к нежным рыльцам Натальиных грудей. Да и чего годить-то, оба в возрасте, люди занятые, не до свиданий при луне.
Поначалу все было пристойно, потом народ нажрался и затеял потасовку. Зачинщицей выступила продавщица Дуська. Выдув в одиночку полпузыря водки, разобиженная отставница неожиданно подняла вопли в смысле того, что проклятая ведьма Леонтия Павловича приворожила.
Мамаша, недавно больше всех Дуську жалевшая, тоже плохо закусывала от волнения — все-таки единственный сын впервой женился. Поэтому с ходу вцепилась крикунье в бараний перманент. Ну и поднялось: те за тех, эти за этих, куча-мала выкатилась за ворота. Но и кончилось все быстро. Люди расходились довольные: какая свадьба без драки?
Из неприятного остался на памяти у Леонтия Павловича лишь царапнувший душу короткий диалог невесты с Пасенчихой.
— Старой он у тебя, Наташка.
— Так ведь и я не молода, мамань.
— Руки жадные, да не ухватистые. Голова открытая, а заглянешь — пусто. Такому в люди не выбиться.
— А это мы посмотрим, мамань. Тебя слушать — старой девкой остаться.
Сказала Наталья последнее, пунцово полыхнула щеками, поглядела на жениха с досадой и вышла в сенцы.
Ночью честно было все, что после свадьбы полагается: ложе брачное, застеленное новой простыней с кружевным подзором из приданого, тело сладкое — точно червем в яблочную мякоть вгрызался. Но в ушах еще долго стоял ехидный голос новоиспеченной тещи. Обидно: какой он старой? Тридцатник всего разменял. А что не женился допрежь, так причина была. Перебирал долго, пока о блескучие Натальины коленки не спотыкнулся. Знать, судьба.
Решил назло Пасенчихе выучиться заочно на агронома, во как. А еще — дом новый поставить.
Так схлестнулись упрямство Леонтия Павловича и тещина вредность, что за полгода выросла на унавоженной взаимной антипатией почве видная издалека пятистенка с просторным двором. И насчет учебы Леонтий Павлович расстарался: вытянул диплом всего с двумя тройками, и то «по мату», как говаривала мамаша ученого агронома:
— Оно тебе надо, кажный день башку по мату до утра трудить?
Права оказалась мать. Ни диамат, ни истмат Леонтию Павловичу в жизни и в его славном труде знатного картофелевода не пригодились. Но знатность позже пришла, а вначале, через четыре месяца после новоселья, заголосило в доме первое дитя — Анютка.
— Девка — хорошо, нянька сыну будет, — радовался Леонтий Павлович.
Когда год спустя родилась Катька, отец был уже не так рад. Однако хорохорился:
— Где одна, там две…
Ну а рождение третьей, Танюшки, вовсе раздосадовало. Даже напился вдрызг против обыкновения.
Никогда не узнала Наталья, что, пока в родилке лежала, супруг в первый и последний раз налево сходил. «Лево» было знакомое, как пять пальцев, и звалось Дуськой.
Продавщица приняла бывшего хахаля с собачьей грустью под низкими веками, с лаской в словах, будто не пролегло между любовниками лет разлуки. И снова красовались на столе колбаса копченая краковская и конфеты с орехами. А мужской природной приязни со стороны Леонтия Павловича так и не случилось, как ни старался. Опростоволосился мужик. После не шутейно думал: теща «позаботилась». Возвращался огородами с чертыханьем, спотыкаясь о полуметровые кабачки, намекающие нахальной вздернутостью на его оплошность. Неловко перепрыгнул через изгородь, во весь рост растянулся и тукнулся носом в угол теплицы. А поднял глаза, и… тута-ка она, теща окаянная! Стоит себе, руки в боки, зрячей стороной в лицо жгуче уставилась.
У Леонтия Павловича от ужаса волосы дыбом поднялись, уши загорелись, как свежевыдранные. Всего-то слово процедила ведьма, а точно ледяной водой окатила:
— Бракодел.
К чему было сказано — не понять. То ли к его с продавщицей недоразумению, то ли к тому, что Натальина родовая сила опять его мужицкое семя к женскому полу перехлестнула…
К счастью, обе бабы, что теща, что Дуська, про Леонтьев позор не проболтались. И на том гран мерси, культурно выражаясь.
Пока то да се, пока Леонтий Павлович занимался картофельной селекцией и ездил на всякие научно-практические сельскохозяйственные конференции как один из лучших картофелеводов края, любовь его к жене становилась все злее. Имелось с чего. Он-то с годами осел, обрюзг, а Наталье хоть бы хны, словно не рожала вовсе. Все такая же обтекаемая в талии, пышная в нужных местах, кожа на груди в вырезе кофты блестит и светится. Мужики молодые заглядываются, след да след за такой.
