Затронув в своей проповеди проблему секса, он закусил удила. Церковь прямо-таки сотрясалась от его громогласных проклятий в адрес обнаженных, соблазнительных девиц на обложках журналов; он ретиво осуждал сексуальное просвещение детей; проявляемый повсюду нездоровый интерес к контролю за рождаемостью; всяческие интимные встречи; добрачные половые связи; французские и шведские кинокартины; совместное купание в слишком откровенных пляжных одеждах; нежные обнимания в автомобилях на стоянках; все романы, написанные после 1910 года; совместное обучение мальчиков и девочек, а также новейшую математику, которая, по убеждению священнослужителя, стала опасным средством тайного подрыва моральных устоев. Упомянул пикники без сопровождения пожилых людей; уделил целых две минуты мини-юбкам и подверг нападкам даже женские парики, призванные, по его мнению склонить слишком восприимчивого американского мужчину к распутству и антисоциальному поведению. Видя, в какой раж впал священник, его прихожане нисколько не удивились бы, закончи он свою гневную проповедь решительным осуждением перекрестного опыления растений.
На своем месте на задней скамье Хьюго ощущал, насколько просветлен нее, целомудреннее стал, — очень приятное чувство. Ведь ради этого он и пришел в церковь. Вознамерился даже громко произнести «Аминь!» после одного-двух особенно духовно прочувствованных пассажей в тексте назидательного обращения священника к своей пастве.
Постепенно начал осознавать, что слышит в левом ухе чей-то странный, воркующий голосок: «Эй, ты, четвертая слева в третьем ряду, розовощекая такая! Почему бы тебе не зайти ко мне домой после службы для духовного утешения, ха-ха!» Ошеломленный Хьюго понял, что слышит внутренний голос священника.
А тот столь же громогласно приступил к довольно неубедительному восхвалению преимуществ, которые дает человеку безбрачие. «Ну а ты, толстушка, в пятом ряду, с такой пышной грудью, в узком лифчике… миссис… как тебя там зовут?.. Что уставилась в свой молитвенник, будто собираешься в монастырь?» Хьюго слышал, как мешаются благочестивые советы и святые мысли с приятной, невинной шалостью: «Я-то догадываюсь, чем ты занимаешься, когда твоего мужа нет в городе. Может, запишешь номер телефона моих личных покоев в эту маленькую черную книжонку. ха-ха?! Я не против!»
На своей церковной скамье Хьюго оцепенел: нет, это уж слишком! Священник между тем заговорил о добродетели и целомудрии, — счел, наверно, за нужное завершить свою проповедь на высокой ноте. Закинув голову назад, устремив очи к небесам, ухитрялся все же через полуприкрытые веки разглядывать прихожанок. Судя по всему, эта последняя тема особенно его занимала, — голос зазвучал необычайно торжественно, когда он красочно стал описывать эту самую главную добродетель в глазах Всевышнего и его ангелов. «А ты, маленькая мисс Бривз, в белых перчаточках и в таких же носочках, — слышал Хьюго мысли священника, — ты, вызревающая, как вкусная, спелая ягодка, с дрожью приближаясь к опасной, похотливой границе, отделяющей тебя от взрослой женщины! Никто кроме меня не знает, чем ты занимаешься за автостоянками, возвращаясь из школы. Дом твоего приходского священника всего в двух кварталах от твоей школы, крошка, — как раз по дороге домой. Одного робкого стука вполне достаточно. В моем доме всегда найдется чаек с пирожными для таких маленьких, красивых девочек, как ты, ха-ха!»
Не боялся бы Хьюго привлечь к себе всеобщее внимание, давно встал бы и выбежал из церкви. Но вместо этого он с размаху шлепнул себя по левому уху: постоянный звон не дает ему больше ничего слышать. Громкий шлепок привлек внимание — несколько человек повернули к нему головы с явным неодобрением, но это его совсем не трогает. Когда надоедливый звон наконец прекратился, проповедь уже закончилась и священник назвал номер церковного гимна, который надлежит спеть прихожанам, под названием «Скала веков». Хьюго, не зная как следует слов песнопения, просто что-то мычал — пусть на него не пялят больше глаза.
Орган звучал все мощнее; сопрано, тенора, альты, басы подхватили дивную мелодию, вкладывая в исполнение в нее всю свою веру и все свое музыкальное искусство:
«Скала веков, разверзнись для меня,
Позволь мне укрыться в тебе!
Пусть вода и кровь, истекающие из Тебя,
Этот животворящий целительный поток,
Станут двойным моим исцелением от греха…».
Приливы могучих аккордов захватили Хьюго, музыкального слуха у него никогда не было, он только проигрывал дома на патефоне старые, 78 оборотов в минуту, пластинки Уэйна Кинга. Их собрала еще его мать, будучи девочкой, и подарила весь комплект ему на свадьбу. Но сейчас широкий музыкальный диапазон органа, чистые нежные как у флейты, женские и девичьи голоса, обращающиеся к Богу, поддержка густых, как у виолончели, мужских голосов — все это мелодическое разноголосие порождало в нем особое чувство неземной легкости, будто он сам плывет по весеннему воздуху, блуждая и теряясь в бесконечных, благоуханных небесных садах. Непорочные девы ласково касались его лба нежными, словно лепестки роз, пальцами; в горных потоках мелодично журчала вода, сказочные богатыри заключали его в крепкие объятия, клянясь в вечном братстве. Затянули «Очисти мя, Спаситель, очисти, или я умру!»; Хьюго сполз со скамьи и забился в непреодолимом приступе экстаза. Ему повезло, — в последнем ряду, у самого прохода, этого почти никто сразу не заметил.
Песнопение продолжалось; прихожане, поворачиваясь, чтобы увидеть, что же с ним случилось, стали фальшивить на строчке «Когда я сделаю сей мимолетный вздох…» и вдруг дружно оборвали гимн на фразе «Когда я вознесусь к неведомым мирам…». Все теперь повскакивали со своих мест и глядели на Хьюго: лежа на каменном полу посередине прохода, он корчился и вздрагивал всем телом.
По сигналу священника последние, утратившие слаженность аккорды органа замерли. Хьюго еще полежал немного, понимая, что триста пар глаз с любопытством устремлены на него; потом стремительно вскочил и выбежал из церкви.
Долго звонил в дверь, но никто ему не открывал. Лишь после того, как он заорал:
— Я знаю, что вы там! Открывайте, или я сейчас вышибу дверь! — и начал толкать ее плечом, она отворилась.
— Что происходит? — строго спросила мисс Каттави, загораживая ему проход. Пришлось беспардонно ее оттолкнуть, — все мускулы налились. Впервые он столь грубо обошелся с женщиной.
— Доктор в Румынии! — Мисс Каттави пыталась все же его задержать.
— Сейчас я покажу ему Румынию! — закричал Хьюго, распахивая ударом ноги другую дверь.
Мисс Каттави бежала за ним, словно дежурная в классе.
Доктор Себастьян скрывался за четвертой по счету дверью, в комнате, похожей на библиотеку, — упражнялся в высоких, до бедер, резиновых сапогах, в рыбной ловле на искусственных мушек.
— Ах, это вы, мистер Плейс! — весело приветствовал он пациента. — Вы вернулись.
— Конечно, вернулся. — Хьюго было трудно говорить.
— Готов побиться об заклад: вы пришли, чтобы я занялся другим вашим ухом, не так ли? — доктор вежливо наклонился к нему.
Хьюго, схватив доктора Себастьяна за лацканы пиджака, оторвал его от пола и приблизил к самому лицу — теперь они глядели друг другу прямо в глаза. Хотя доктор казался довольно полным человеком, весил он всего фунтов сто сорок, не больше.
— Нет, я не желаю, чтобы вы занялись моим вторым ухом! — громко опроверг он его уверенные слова.
— Может быть, вызвать полицию? — вмешалась мисс Каттави, со снятой трубкой в руке.
Пациент выпустил из рук доктора, тот упал на колени на пол, но очень живо вскочил на ноги. Хьюго сорвал телефонный аппарат со стены, вообще-то он всегда с большим уважением относился к чужой собственности, этому учил его отец с детства.
— Не рассказывайте мне сказки, — заботливо ворковал доктор Себастьян. — Не может быть, чтобы его снова заложило. Если это в самом деле так — весьма необычно, но такие случаи известны. Нечего зря волноваться, лечение очень простое; нужно немножко покопаться в ухе инструментиком и…
Молча Хьюго схватил доктора одной рукой за горло, а второй удерживал мисс Каттави на расстоянии, чтобы не мешала расправе; потом заговорил: теперь слушайте, что вы со мной сделали!
— Отпустите мое несчастное горло! — прохрипел доктор.
Хьюго отпустил.
— Так вот, мой дорогой юноша, — молвил доктор Себастьян, — скажите-ка мне, на что жалуетесь…
— Прогоните ее из комнаты! — Хьюго жестом указал на мисс Каттави: то, что он собирался рассказать доктору Себастьяну, нельзя говорить в присутствии женщины.
— Мисс Каттави, прошу вас… — мягко произнес доктор.
— Зверь! — огрызнулась мисс Каттави, покидая комнату и закрывая за собой дверь.
