Под руководством дона Альфонсо мы обошли вокруг дерева. Оно уже не казалось таким зловещим. А индюки, хоть и королевские, оставались индюками. Дрыхли себе на ветках и вскрикивали спросонок…
Завершив экскурсию, дон Альфонсо кривовато ухмыльнулся.
– Хотите поглядеть на других павлинов? Тут в парке кабаре Чили-Вили! Я провожу.
– Да, пойдемте поближе к жизни! – сказал долго молчавший Петя. – Пойдем, мамочка, сегодня последний день в Канкуне – поглядим под конец кабаре.
Дон Альфонсо провел нас среди подростковых, но уже мохнатых пальм, шептавших что-то под вечерним ветром, и мы оказались у дверей кабаре. Высоко над нами, почти рядом с созвездием Льва, горели буквы «Чили-Вили».
Простившись с доном Альфонсо, мы прошли внутрь.
Странный потусторонний свет, который, вероятно, можно увидеть в конце посмертного коридора, озарял большой зал.
Среди столов возвышались круглые островки с металлическими столбами посередине. Какие-то длинные черные ящики стояли вдоль стен, и Оля с ужасом произнесла:
– Это же гробы!!!
Когда глаза попривыкли к полумраку, мы увидали торчащие тут и там кресты, под которыми белели горки разнокалиберных черепов.
– Е-мое, – охнул Петя, подаваясь к выходу.
В это время к нам подгреб небольшой скелет женского пола.
– Добро пожаловать! Бьенвенидос! Сегодня у нас Халуин – День мертвых! Где вам будет удобнее присесть?
Петя с Олей уже присели на пороге – их трудно было поднять. В конце концов, мы перекочевали за стол у одного из круглых островков.
Уже знакомый нам скелет при ближайшем рассмотрении оказался милой девушкой. На ней было чрезвычайно мало одежды, а на всем свободном пространстве белой светящейся краской нарисован костяк.
Эффект был сильный. Петя с Олей молча, затравленно озирались по сторонам.
– Ребята, – сказал я. – Нам повезло! Это же народный праздник – День мертвых. По всей Мексике его справляют. Продают шоколадные черепа и скелеты – леденцы. Веселятся от души!
Петя нервно дергал головой:
– Да уж! Тебе, мамочка, весело?
– Не дергайся, Петр! Что ты как скелет на ниточке, – сказала Оля. – Конечно, нам повезло – надо все увидеть своими глазами…
Олины глаза были широко раскрыты. Они явно сомневались, так ли уж необходимо видеть все.
Где-то ударило полночь. И в тот же миг отворились гробы. Медленно, потрясывая саванами, выбирались из них покойники. Действительно, они здорово напоминали белых павлинов с относительно короткими хвостами. Строго говоря, это были все, как на подбор, самки, покойники женского рода. В некотором танце они стремились к островкам, и вот каждая заняла свой.
На ближайший к нам остров взобралась довольно веселая покойница. Она подмигнула и, разметав длинные черные волосы, сделала пируэт вокруг металлического столба. Ее саван взлетел, как купол парашюта, и стало очевидно, что под ним ничего нету. То есть было кое-что – абсолютно голое, как у каждой нормальной покойницы, тело. Причем тело весьма живое и бодрое.
– Однако, – сказала Оля, взглянув на Петю.
– Ты, мамочка, сама говорила – надо все увидеть своими глазами, – заметил Петя, не отрывая взора от покойницы.
Она меж тем, кружась вокруг столба, медленно, но неуклонно освобождалась от савана. На прочих островах происходило аналогичное действо, которое символизировало, конечно, победу жизни над смертью.
– Ты прав – нам здорово повезло, – возбуждался Петя. – Какой мощный праздник – День мертвых!
– Элементарный стриптиз, – презрительно сказала Оля. – Надо называть вещи своими именами.
– Я не соглашусь с тобой, мамуля, – вкрадчиво ответил Петя. – Это театр! Не Чехов, конечно, но мысль заложена.
– Куда она заложена? – взорвалась Оля. – Между ног что ли?
Бывшие покойницы тем временем скинули саваны и отплясывали яростный победный танец. Они потрясали всем, что имело право и могло трястись. Они принимали разные, как принято говорить, рискованные позы, откровенно показывая, чего и где у них заложено.
– Знаете, это слишком, – вспыхивала Оля. – Бесовство! Здесь нет эстетики!
– Это спорно! – сказал я.
– Вот именно, порно! – не расслышала Оля.
– Я хотел сказать, что эстетика – вещь относительная. В разные времена у нее разные критерии. И нельзя быть у нее в рабстве.
– Верно, верно! – поддакнул Петя, бегло озираясь по сторонам. – Освобождайся-ка, мамочка, от рабства. Гляди, как свободны эти девушки.
– Ладно, Петр, – угрожающе сказала Оля, – с тобой мы еще поговорим о рабстве. А с вами, – и она сверкнула на меня глазами, – я снова перехожу на «вы». Не ожидала от вас такого мужланства.
– Простите, Оля, – сказал я примирительно. – Я и сам не ожидал, что мужланство попрет. Черт его знает, чего оно поперло?
– Вот видите, – смягчилась Оля. – Вы поймите – я же не какая-нибудь там темная овца. Я не против обнаженной натуры, секса и прочего…
– А что это прочее? – заинтересовался Петя.
– Заткнись, Петр, – отрезала Оля. – Но эти танцы у позорного столба! Это слишком! Вы согласны?
– Ну, в общем… – неопределенно сказал я, разглядывая беснующихся островитянок. На мой взгляд, они были достаточно эстетичны.
– Вы знаете, я бы и сама могла так сплясать, – доверительно сказала Оля. – То есть, конечно, не так разнуздано и дико, а, как бы точнее выразиться, – задушевно, поэтично.
Петя открыл рот:
– Ну, мамуля, ты даешь шороху! Танец маленьких голых лебедей? Это уж точно будет стриптиз и порно.
– Ты скотина, – рявкнула Оля. – Я с тобою завтра же развожусь, Фетюков!
– Завтра не выйдет – мы в самолете будем.
– Ну, хоть признай, что ты – скотина, – как-то жалобно попросила Оля.
– Признаю, мамочка, – быстро согласился Петя. – Я – скотина!
Оля вздохнула и покачала головой – было видно, что она здорово утомилась в компании мужлана и скотины.
– Вообще-то я вас понимаю – девки хоть куда! Пусть прыгают, пока могут. Не воруют – и то хорошо.
Она грустно глядела куда-то меж крестов и гробов.
– Время наше быстро уходит. И остается только об эстетике рассуждать.
– Ладно тебе, Оль, – сказал Петя ласково. – Ты у меня лучше всех этих стриптизов. Ей-богу!
– Спасибо, Петруня! – расцвела Оля. – Можешь сказать красиво, когда захочешь!
И они нежно обнялись. Да, понял я, стриптиз все-таки сближает. Есть в нем здоровое жизненное начало – гимн чему-то, победа чего-то над чем-то!
– Не хочется уезжать отсюда, – сказала Оля.
– Так в чем дело? Посидим еще, мамочка!
– Я говорю вообще – о Канкуне. Здесь приятно. Время движется и не движется, – нараспев произнесла Оля.
– Очень точно сказано, – заметил я. – Забудьте, ребята, обо всем на свете и свейте тут гнездо. Это, поверьте, ценная мысль!
Да здравствует шестое солнце!
Как же быстро ко всему привыкаешь!
Бывало, проведешь неделю в больнице, в инфекционном отделении, и уже чувствуешь себя, несмотря на отдельные тяготы, как дома. Грустно расставаться с заразными больными, с палатой, с санитарками, с обедами, развозимыми на тележках, на которых впоследствии транспортируют безвременно почивших. Думаю, и они, в свою очередь, также быстро привыкают к загробной жизни – дней за сорок.
Чего уж говорить о Пете с Олей, о крокодилах и голых собачках – я так свыкся с ними.
Более того, – что уж совсем глупо и опасно, – привык писать. Три шариковые ручки отдали концы в процессе моего, с позволения сказать, сочинительства. Записывая телефоны приятелей и прочие отрывочные сведения, они прожили бы намного дольше. Но это судьба!
Хотелось бы, конечно, верить, что их гибель не напрасна… Да, впрочем, о каких пустяках я говорю, когда на горизонте – гибель Пятого солнца! Не будем его укорять. Оно довольно прилично светило более пяти тысяч лет кряду.
Но что же с нами станется? На какое дерево влезать? Куда ни шло, если мы превратимся в птиц! Вот только бы не в павлинов.
Так или иначе, а все мы, грешные, еще вернемся в этот мир, который можно кое-как описать, но понять, простите, немыслимо.
Посидим на берегу изменившего очертания Карибского моря. Погреемся под Шестым солнцем в гнезде Времени, где обитает бессмертный и пернатый змей Кукулькан.
Во всяком случае, я уверен, что Оля с Петей встретят новое солнце, как ни в чем не бывало. Как Нене и Тата в свое время.
– Вива сексто соль! – воскликнут, выглянув между прочим из окошка дома, подобного уютному гнезду.
Прыжок назад
(Повесть острова Чаак)
– В моей голове сто сорок песен, – сказал дон Томас Фернандо Диас. – Это те, что со словами. Без слов в моей голове восемьсот песен. Беседа со мной, что отдых на пляже.
Похожий на сушеного морского конька он сидел под пальмой-подростком на белом песке, плавно уходящим в прозрачно-бирюзовую воду.
Близилось время заката. Песок стал бархатным, а море обмирало, поджидая красное солнце. Между ними оставалось не более получаса.
