Каждый день ленинской вахты — ударный
Входя в наш институт, первым делом увидишь на глухой стене большой лестничной площадки огромные позолоченные буквы «Советский мыслитель». Так называется наша стенная газета — неотъемлемый атрибут всякого советского учреждения. Под золотыми буквами висит сама стенгазета, выпущенная еще месяца два назад к празднику. На первом заглавном листке изображен Ленин (судя по гигантской черепушке и поднятой руке), а рядом с ним — таинственные кроваво-красные слова: в ДНИ ВСЕНАРОДНОГО ТОРЖЕСТВА ПРОДОЛЖАЕТСЯ УДАРНАЯ ПРАЗДНИЧНАЯ ВАХТА. На прочих листах мелькают красиво вырисованные заголовки статей:
С ПОЛНОЙ ОТДАЧЕЙ
В ТВОРЧЕСКОМ ПОИСКЕ
УВЕРЕННОЙ ПОСТУПЬЮ
ВО ИМЯ НАРОДНОГО СЧАСТЬЯ
РАБОТАТЬ БЕЗ ОТСТАЮЩИХ
РЕЗЕРВЫ — В ДЕЙСТВИЕ
ПРАВОФЛАНГОВЫЕ В СОЦИАЛИСТИЧЕСКОМ СОРЕВНОВАНИИ
К НОВЫМ РУБЕЖАМ
ВОЖАК МОЛОДЕЖИ
ПЯТИЛЕТКА НА МАРШЕ и т. п.
Под заголовком В ТВОРЧЕСКОМ ПОИСКЕ фотография самого директора, академика Петина. Он дает интервью заведующему производственным отделом стенгазеты, очень прогрессивному и критически настроенному ученому, доктору наук Булыге. Под заголовком ПРАВОФЛАНГОВЫЕ... фотография ведущего параноика нашего сектора, доктора наук Смирнящева, который в пьяном виде поклялся поднять несуществующую советскую логику на уровень мировых достижений. Под заголовком ВОЖАК МОЛОДЕЖИ фото секретаря комсомольского бюро института, молодого карьериста и проходимца. Вожак сфотографирован в профиль — это его любимая поза. Институтские остряки утверждают, что он тренируется занять освободившееся после разоблачения Сталина место рядом с классиками. И шансы у него на это есть, ибо он облысел еще до окончания факультета. Правда, лысеть он начал с затылка. Но это ничего не значит. Говорят, сам Ленин начал лысеть тоже с затылка. В отделе САТИРЫ И ЮМОРА несколько карикатур, в центре которых изображена синяя бутылка, а в ней — красная рожа признанного институтского алкоголика Шубина. В общем, не газета, а материализованная скука и серость. А говорят, что когда-то в институте выходила мощная стенгазета; слухи о ней доходили и до факультета. Но мне так и не удалось увидеть ни одного из тех талантливых и острых номеров. Думаю, что в этих разговорах больше преувеличения, чем истины.
На лестничной площадке каждое утро тебя неизменно встречает КГБ. КГБ это не Комитет государственной безопасности, а инициалы заведующей отделом кадров института Клавдии Григорьевны Быковой. Она стоит неподалеку от стола, на котором лежат книги прихода-ухода сотрудников, и круглыми всевидящими глазами смотрит сквозь спешащих и заискивающе хихикающих мелких сотрудников. Она ждет звонка, чтобы забрать книги и унести их к себе в отдел кадров, отделенный от прочего внешнего мира железной дверью с окошечком. После этого она будет ждать робких постукиваний в это окошечко и трепетных извинений по поводу опозданий. И неумолимо требовать объяснительных записок, просмотренных и подписанных заведующими секторами или их заместителями. Меня она ненавидит пролетарским чутьем бывшей ткачихи (?) и смотрит на меня как на классового врага, как на проводника тлетворных влияний, в общем — как на потенциального диссидента. И каждый раз, когда она замечает меня, ее физиономия выражает безмерное удивление: мол, как этот негодяй ухитрился пролезть в наше идеологически выдержанное и непорочное учреждение?! А началось с того, что однажды я высказал сомнение относительно ее пролетарского происхождения. Не может быть, сказал я ребятам на малой лестничной площадке, чтобы с таким задом — и ткачиха. Наверняка в райкоме комсомола начинала. Мое подозрение подтвердилось. И вместо того чтобы по достоинству оценить мой комплимент насчет ее фигуры, она одарила меня непреходящей ненавистью. И мне она не прощает опоздания даже на сотую долю секунды. Моя рука может уже протянуться к той страничке книги прихода-ухода, где вписано мое имя, но, если при этом прозвенел звонок, книга уплывает из-под моего носа за железную дверь отдела кадров, и я начинаю лихорадочно искать Труса (это заведующий сектором) или Смирнящева (это его заместитель), ибо размер моего опоздания будет исчисляться временем сдачи объяснительной записки.
Расписавшись в книге прихода-ухода (на сей раз я не опоздал) и скользнув безразличным взглядом по выдающемуся заду КГБ, я исчезаю долой с ее немигающих глаз в узком коридоре, ведущем на малую лестничную площадку. Тут около научного кабинета вокруг умнейшей дуры института Тормошилкиной, недавно защитившей докторскую диссертацию по Джордано Бруно, столпилась группа мыслящих дур института, еще и не помышляющих о докторской. Тормошилкина стоит и вещает с таким видом, будто она сама горит на костре за передовые убеждения и героически переносит муки. При моем приближении дуры умолкают, из чего я делаю вывод, что они трепались об интимных тряпках, а не об идеях, ибо Тормошилкина недавно была в Париже.
Дверь в отдел борьбы с антикоммунизмом приоткрыта. В щель виден сверкающий глаз Тваржинской, самого непримиримого и темпераментного борца с врагами марксизма и ревизионистами. Она стоит на страже и бдит. Мне показалось, что она прислушивается к разглагольствованиям Тормошилкиной. Навстречу мне плетется сотрудник сектора философии естествознания Качурин. Меня он не любит и проходит мимо, не здороваясь. Дело в том, что раньше он был единственным сотрудником института, носившим длинные волосы и бороду. Пришел я и затмил его красотой своей бороды и кудрей. И он бороду сбрил, а волосы отрастил еще длиннее моих. Они теперь жирными и жиденькими прядями болтаются у него чуть ли не до пояса. По образованию Качурин физик-теоретик. В силу выдающейся бездарности был оттуда вытолкнут к нам в аспирантуру. И здесь вовсю расцвел его талант трепача на модные темы современной науки. Он начал такие штучки откалывать, что даже видавшие виды философские зубры посинели от зависти. И его слегка одернули — подловили на чем-то и, по слухам, заставили стать стукачом. После этого его стали выпускать за границу, где он имел успех среди французских маоистов.
Когда я поравнялся с кабинетом секретаря партбюро, навстречу мне с круглыми от ужаса глазами вылетела Вирусик, ведущая сплетница института. Как ее звать и чем она занимается официально, известно лишь в отделе кадров. Как, набросилась на меня Вирусик, так ты ничего не знаешь?! Снимают! Кого?? Да ты что, с Луны свалился? Директора!! И она умчалась дальше разносить эту сплетню. Особенность Вирусика состоит в том, что, несясь в одну сторону коридора, она разносит одну сплетню, а возвращаясь обратно — противоположную. И потому ее сплетни всегда подтверждаются. Не успел я дойти до малой площадки, как меня обогнала Вирусик, бросив на ходу, что директор уходит в ЦК с повышением.
Перед самым выходом из коридора на малую площадку меня обошла группа явных институтских евреев-антисемитов, из которых недавно создали особый сектор по борьбе с международным сионизмом. Но руководство сектором поручили все же настоящему антисемиту Ежову, который не скрывает того, что, по его мнению, самый опасный элемент в институте — его подчиненные. Это не помешало, однако, руководимому им сектору включиться в борьбу за звание правофлангового в соцсоревновании.
На малой площадке уже собралась теплая компания — председатель ДОСААФ Добронравов, крупнейший бездельник института, Юра из иностранного отдела, штатный офицер КГБ, Учитель, несколько аспирантов и Вадим, правая рука Смирнящева. Я задержался с ними выкурить сигарету. И между прочим выдал им свою проблему: как правильно писать — абосрать или абасрать? Вадим тут же заявил, что я незнаком с современной логикой, ибо не учитываю всех возможностей. А таковых четыре: обо... оба... або... аба... Дело не в этом, сказал я. Какая правильная? На площадке разгорелся дикий спор. Я направился в комнату сектора — показаться Смирнящеву, ведущему параноику сектора, мечтающему поднять несуществующую советскую логику на уровень мировых достижений. Смирнящев стоял посредине комнаты. Штаны у него мешком отвисали почти до колен, а снизу были укорочены почти до тех же колен. Огромный лоб был откинут вверх, к потолку. На диване сидел один из моих подопечных психов — Реформатор. Реформатор уличал Смирнящева в непонимании азов логики, а Смирнящев скрипел в потолок что-то насчет материальной импликации. Увидев меня, Реформатор смолк. Я извинился, сказал, что занят, что меня вызывают в дирекцию, и выскочил обратно на площадку.
В этот день весь институт с остервенением обсуждал поставленную мною проблему. Поразительно то, что во всем институте не смогли за весь рабочий день отыскать ни одной статьи и книги, где встречалось бы это слово. А Реформатор меня подстерег около Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. Почему Пушкина? Репина, Сурикова, Васнецова и прочих основателей соцреализма — это еще куда ни шло. Но Пушкина... Он же рисовал плохо. Именно в этот момент меня и сцапал Реформатор. Я вот тут подсчитал, сказал он, что можно высвободить десять миллионов человек для отдаленных районов страны и великих строек коммунизма, если...
