Буксиры отделились от «Лояна».
Судно остановилось и трижды погудело. На некоторое время в воздухе застыла тревожная тишина и неподвижность, словно и Рюдзи на судне, и Фусако с Нобору на пристани оказались в пространстве, лишенном времени.
Наконец «Лоян», раскачав всю акваторию порта и проникнув тревожными гудками куда только можно: в кухни, где готовились ужины, в спальни крошечных гостиниц со вчерашними простынями, в пустующие школы, теннисные корты, на кладбища, — разразился гигантским прощальным ревом, безжалостно разбивающим сердца даже тех, кто не был к нему причастен. В облаке белого пара судно направилось прямо в открытое море. Фигура Рюдзи потерялась из виду.
В девять утра тридцатого декабря Фусако в одиночестве встречала Рюдзи у пограничного поста центрального причала Син-Минато.
Пейзаж Син-Минато отличался какой-то особенной невыразительной чистотой. Слишком узкие улицы, облетевшие платановые аллеи, редкие прохожие, старомодные складские здания из красного кирпича с офисами в псевдоренессансном стиле. Между ними, сплевывая черный дым, движется по рельсам допотопный локомотив. Крошечный, словно ненастоящий, шлагбаум дополнял ощущение «игрушечности». Причина нереальности этого квартала, несомненно, таилась в том, что весь он был подчинен навигации, каждый его кирпичик безраздельно принадлежал морю. Море упростило его, сделало абстрактным, а он, в свою очередь, утратив земную реальность, стал сродни морскому простору.
Шел дождь. Старые складские кирпичи от воды становились еще краснее. Мокрые мачты пронзали крыши.
Не желая бросаться в глаза, Фусако ждала в машине. Сквозь стекло со струями дождя было видно, как из убогого деревянного здания таможни один за другим выходят моряки.
Рюдзи, подняв воротник темно-синего бушлата и низко надвинув форменную фуражку, подхватил старый громоздкий чемодан и, нагнувшись вперед, шагнул в дождь. Фусако мигом отправила к нему старого шофера.
Рюдзи нырнул в машину, пытаясь кое-как затолкать свой вымокший на дожде багаж.
— Приехала. Все-таки приехала, — задохнулся он, коршуном вцепившись в плечо ее норкового манто.
Его щека, еще более смуглая, чем раньше, мокрая то ли от дождя, то ли от слез, судорожно скривилась. У Фусако, напротив, кровь отлила от волнения, лицо ее побелело, как будто в сумрачном салоне автомобиля опустили окно. Они плакали, целуясь. Рюдзи скользнул рукой под ее пальто, словно проверяя, теплится ли жизнь в ее теле, торопливо ощупывал повсюду, обнимал обеими руками мягкий и гибкий стан, воскрешал в памяти целостный образ Фусако.
Он знал, что до ее дома минут шесть или семь езды. Только на мосту Ямасита-баси они наконец смогли завести более или менее внятный разговор:
— Спасибо за гору писем. Я их по сто раз перечитывал.
— И я… Новый год встретишь у нас?
— Ага… А что Нобору?
— Хотел ехать встречать, но простыл. Да нет, простуда несерьезная, температура тоже не…
Без всякого усилия они вели незатейливую беседу сухопутных жителей. В разлуке такие разговоры представлялись им затруднительными или, хуже того, невозможными — казалось, не удастся протянуть к ним ниточку от того лета. Прошлое ушло, описав безупречный круг. Они боялись, что во второй раз их вышвырнут из этого сияющего круга, даже не позволив войти. Разве жить — это так же просто, как спустя полгода надеть пиджак, что оставил висеть на гвозде?
Слезы радости смыли тревогу, придав им ощущение силы. Душа Рюдзи словно застыла, он совсем не чувствовал тоски по родным местам. Парк Ямасита раскинулся вдоль дороги, и Морская Башня, именно такая, какой он множество раз ее представлял, виднелась над кронами деревьев. И только дождевая дымка смягчала чрезмерную очевидность пейзажа, слегка приближая его к образам, живущим в воспоминаниях, тем самым лишь усиливая чувство реальности. Он привык, сходя на берег, некоторое время ощущать неустойчивое покачивание окружающего мира, однако никогда еще он не чувствовал себя как сегодня — элементом головоломки, вставленным в дружелюбное, знакомое и близкое пространство.
После моста Ямасита-баси автомобиль свернул направо, к каналу, усеянному серыми, залитыми дождем лодками, и тут же начал взбираться на холм у французского консульства. Беспорядочные тучи расступились, открыв свет высоко в небе, дождь заканчивался. Автомобиль взобрался на холм. Проехали парк. С Ятодзака-дори свернули налево, в узкую аллею и остановились у ворот дома Курода. Мокрая от дождя, узкая каменная мостовая постепенно начинала светлеть. Старый шофер раскрыл над Фусако зонт, надавил на дверной звонок.
Вышла прислуга, Фусако велела зажечь свет — в прихожей было темно. Перешагнув низкий порог, Рюдзи ступил в полумрак.
На мгновение его охватило странное чувство неуверенности.
Казалось бы, вместе с этой женщиной он вступает в по-прежнему сияющий круг. И все же было какое-то отличие, невыразимое словами. Несмотря на то что и во время их прощания на причале в конце лета, и в последующих письмах женщина старательно избегала взаимных клятв и намеков на будущее, оба они явно желали вернуться из летних объятий в одну и ту же точку. Но Рюдзи, торопясь чувствовать, не обратил внимания на странное, неприятное ощущение. Он так и не заметил, что входит в совершенно другой дом.
— Ужасный ливень, — произнесла Фусако, — но вот-вот кончится.
В это мгновение в коридоре зажглось электричество, осветив тесную прихожую с полом из мрамора с острова Рюкю и зеркалом в венецианском стиле.
В гостиной ярко горели дрова в камине, на самбо[22], выстеленной папоротником, высилась пирамидка из рисовых лепешек[23]. Домработница внесла чай и тепло поприветствовала Рюдзи:
— С возвращением! Все вас очень ждали.
Облик гостиной изменился — повсюду виднелись вышивки Фусако, на полке появился теннисный кубок.
Фусако рассказывала по порядку. После отъезда Рюдзи она еще сильнее увлеклась теннисом и родзаси[24]. По выходным, а иногда и по будням, ходила в теннисный клуб в Мёкодзи-дай, а вечерами брала в руки пяльцы. В ее вышивках стало больше морских сюжетов. Черные корабли[25] с ширм «нанбан»[26], подушки с изображением старинных штурвалов — всего этого не было летом. А кубок она буквально на днях завоевала в предновогоднем женском парном турнире. Помимо прочего, этот кубок как бы символизировал скромное целомудрие оставленной на берегу Фусако.
— Ничего хорошего не происходило. В твое отсутствие, — произнесла она.
Фусако рассказала ему о том, как думала с досадой: ну вот, совсем не собиралась ждать, но начала, как только он уехал. Стараясь позабыть его, она с головой ушла в работу, занялась клиентами, а после их ухода в тишине магазина вдруг услышала журчание фонтана в патио. И этот звук ошеломил ее. Оказалось, что в это самое мгновение она уже ждет и считает дни до их встречи…
Теперь она могла говорить красноречиво, не сдерживаясь, не то что раньше. Во многом манера все новых и новых писем уже сама по себе давала ей немыслимую свободу.
Рюдзи тоже мог теперь говорить вольнее, чем раньше, стал более дружелюбным. Эта перемена началась с ним в тот момент, когда в Гонолулу он получил первое письмо от Фусако. Он стал заметно легче в общении и даже с удовольствием травил байки в кают-компании. Вскоре офицеры «Лояна» выведали подробности его любовной истории.
— Навестишь Нобору? Мальчик так ждал встречи с тобой, всю ночь не спал.
Рюдзи незамедлительно поднялся. Он, уже вне всякого сомнения, был здесь нетерпеливо всеми ожидаем и любим.
Достав из чемодана сверток с подарком для Нобору, он последовал за Фусако вверх по темной лестнице, по которой однажды уже поднимался на ватных ногах в их первую ночь на исходе лета. На этот раз он ступал твердой походкой своего в доме человека.
Нобору слышал приближающиеся шаги на лестнице. В напряженном ожидании он замер в кровати, но, кажется, они отличались от тех, что он с таким нетерпением ждал.
В дверь постучали, и она широко распахнулась. Нобору увидел маленького крокодила. Солнце на прояснившемся небе наполнило комнату похожими на водяные струи лучами, и всплывший у дверного косяка крокодил на миг показался живым — парящие в воздухе напрягшиеся лапы, разинутая пасть, блестящие красные глаза.
«Интересно, используют ли для гербов живые существа?» — возникла мысль в его затуманенном лихорадкой мозгу. «Рюдзи однажды рассказывал об атоллах, как они не пускают большие волны из океана, и поэтому внутри их, в коралловом море, словно в неподвижном пруду, нет ни единой волны, и только вдалеке видны белые, похожие на призраки, пенные барашки. Моя головная боль, уже не такая сильная как вчера, словно волны, разбивается по ту сторону атоллов», — думал Нобору, крокодил был гербом его головной боли. Болезнь наложила на мальчишеское лицо строгий отпечаток.
