Около Рождества через Ерцево проходил этап из Круглицы в Печорские лагеря. Зэки три дня провели на пересылке, а вечерами заходили к нам в бараки, ища знакомых. Один из них, проходя мимо нар Горцева, внезапно остановился и побледнел.
- Ты здесь? - прошептал он побелевшими губами. Горцев поднял голову, тоже побледнел и отодвинулся к самой стенке.
- Ты здесь? - повторил этапник, медленно приближаясь к Горцеву. И тут же по-кошачьи прыгнул на него, перевернул его на нарах навзничь, уперся правым коленом в грудь и в беспамятстве принялся бить Горцева головой о доски нар.
- И тебя посадили? - кричал он, выстукивая головой Горцева почти каждое слово. - Наконец-то и тебя посадили? А кто пальцы дверью ломал, иголки под ногти вгонял, по морде бил, по яйцам, по животу сапогами… Срослись пальцы, срослись - удушат сволочь, уду-у-ушат…
Хоть моложе и, на первый взгляд, сильнее, Горцев вел себя так, словно одеревенел и не мог защищаться. Только спустя несколько секунд он опомнился, ударил противника согнутой коленкой в живот и вместе с ним свалился с нар на пол. Схватившись за ближайшую лавку, он поднялся на ноги, с лицом, искривленным от страха, и побежал к выходу из барака. Несколько «нацменов» из угла у двери стали ему поперек дороги. Он обернулся - сзади стояла его собственная бригада, глядя на него враждебно. Тот, что напал на него, теперь подходил с железным прутом, который сунул ему в руки кто-то с верхних нар. Одновременно кольцо с обеих сторон пошло сходиться тесней. Горцев открыл рот, чтобы закричать, но тут со стороны «нацменов» ему на голову опустилась деревянная крышка от котла. Горцев свалился на землю, плюя кровью. Остатками сил он поднялся на колени, поглядел на медленно приближавшихся зэков и крикнул душераздирающим голосом:
- Убивают, стрелок, убивают!…
Димка сполз со своих нар, в полной тишине простукал своим протезом к двери барака и замкнул ее на засов. С верхних нар на Горцева упал бушлат, и сразу после этого на его голову посыпались бешеные удары железным прутом. Он скинул с себя бушлат и, качаясь как пьяный, двинулся к своей бригаде. Он натолкнулся на выставленный кулак и, отскочив, словно резиновый мячик, потащился дальше, шатаясь и харкая кровью. Его передавали из рук в руки, пока он, совсем обессилев, не опустился на землю, инстинктивно охватив голову руками и заслонив коленями живот. Так он остался лежать, свернувшись в клубок, помятый, истекая кровью как выжатая тряпка. Несколько зэков подошли к Горцеву, потрогали его башмаками. Он не двигался.
- Жив? - спросил тот, что разоблачил его. - Следователь из харьковской тюрьмы, братцы. Честных людей так избивал - родная мать не узнала бы. Ах, сволочь, - печально протянул он.
Димка подошел к лежащему с ведром хвои и вылил ему на голову. Горцев пошевелился, тяжко вздохнул и снова замер.
- Жив, - сказал бригадир лесорубов, - но недолго ему
осталось.
На следующее утро Горцев поднялся со своего места, смыл с лица засохшие полосы крови и потащился в амбулаторию. Ему дали день освобождения от работы. Он снова пошел за зону и вернулся ни с чем. Теперь было ясно. Третий отдел отдавал зэкам в жертву одного из бывших своих. Началась необычайная игра, в которой преследователи заключили молчаливое соглашение с преследуемыми.
После этого открытия Горцеву поручили в лесной бригаде самую тяжелую работу - валить сосны «лучком». Для человека, вообще непривычного к физическому труду, а к лесоповалу в особенности, это верная смерть, если его хотя бы раз за день не сменять и не переводить на сжигание веток. Но Горцева не сменяли. Он пилил по одиннадцать часов в день, много раз падая от усталости, хватая воздух глотками, как утопленник, все чаще харкая кровью, натирая воспаленное лицо снегом. Стоило ему взбунтоваться и отчаянным жестом отшвырнуть пилу в сторону, к нему подходил бригадир и спокойно говорил: «Берись за работу, Горцев, а то прикончим в бараке». И он брался. Зэки глядели на эти пытки с тем большим удовольствием, чем дольше они тянулись. Они действительно могли его прикончить за один вечер - теперь, когда получили разрешение свыше. Но они любой ценой хотели бесконечно оттянуть его смерть, хотели, чтобы он испытал то самое, на что сам когда-то посылал тысячи людей.
Горцев еще пытался бороться, хотя, конечно, уже знал, что его борьба так же напрасна, как напрасна когда-то была борьба его жертв на следствии. Он пошел к врачу за освобождением - старый Матвей Кириллович даже не вписал его в список. Один раз он отказался выйти на работу - его посадили на двое суток в изолятор на одну воду, а на третий день силой выгнали в лес. Соглашение работало - обе стороны честно исполняли свои обязательства. Горцев каждый день тащился в самом хвосте бригады, ходил грязный, полувменяемый, в жару, по ночам ужасающе стонал, харкал кровью и плакал как ребенок, днем клянчил, чтобы над ним сжалились. Чтоб забава подольше протянулась, он получал третий котел; он его, правда, не вырабатывал - не вырабатывал он уже и первого котла, - но бригада не жалела своих процентов, чтобы подкормить жертву. Наконец в последних числах января, по прошествии месяца, он потерял сознание на работе. Возникло опасение, что на этот раз его уже, как ни крути, отправят в больницу. Водовоз, который каждый день привозил в лес «премблюдо» для стахановцев и дружил с бригадой лесорубов, должен был забрать его в зону по окончании рабочего дня. Вечером бригада медленным шагом двинулась к зоне, а за ней, на расстоянии нескольких сот метров, тащились сани с лежащим без сознания Горцевым. Но он так и не доехал до зоны - на вахте оказалось, что сани пришли пустые. Водовоз объяснял, что он все время сидел на передке саней и не слышал, как тело упало в мягкий снег, валами стоявший по обе стороны дороги. Только около девяти часов вечера, когда стрелок поужинал, на розыски пропавшего отправилась спасательная экспедиция с зажженным факелом. Перед самой полночью мы увидели из окон нашего барака светящуюся точку на дороге с лесоповала, но вместо зоны сани свернули к городу. Горцева нашли в двухметровом сугробе, завалившем ручей, - он, видимо, зацепился свисавшей с саней ногой за поручни мостков. Тело, смерзшееся в сосульку, было отправлено прямо в ерцевский морг.
Еще долго после смерти Горцева зэки жили воспоминаниями об этом реванше. Один мой знакомый инженер, которому я доверял и рассказал кулисы происшествия на лесоповале, горько засмеялся и сказал:
- Ну, наконец-то и нам позволили почувствовать, что революция перевернула старый миропорядок. Раньше рабов бросали на пожирание львам, теперь бросают львов на пожирание рабам.
«УбийцаСталина»
Дополнительным мучением при работе была куриная слепота, болезнь, которой раньше или позже заболевало большинство зэков в полярных лагерях из-за плохого питания, а точнее - из-за отсутствия жиров.
Те, кто заболел куриной слепотой, перестают видеть только в сумерки и поэтому должны ежедневно, с приближением ночи, заново привыкать к своему увечью. Видимо, отсюда вытекает их постоянная затравленность и раздражение, граничащее с паническим страхом перед наступлением темноты. В лесных бригадах, которые работали только в дневное время и на расстоянии нескольких километров от лагеря, уже около трех часов, как только сумерки слегка затягивали серой дымкой бледно-голубую эмаль неба, курослепы шли штурмом на конвойного:
- Веди в зону, веди в зону, а то не дойдем!
Это повторялось каждый день, с неизменной точностью и с одним и тем же результатом: бригады выходили из лесу в пять и после часа ходьбы по снежным завалам добирались в лагерь к шести, уже в полной темноте.
Вид курослепов, которые утром и вечером, вытянув руки вперед, медленно ступали по обледенелым дорожкам, ведущим к кухне, был в зоне таким же привычным, как вид сгорбившихся под деревянными коромыслами водоносов, которые быстро сходились со всех сторон, с хрустом утаптывая наметенный за ночь снег, и сбивались вокруг колодца в черную, резко очер-ченную группу. Это были единственные за весь день минуты, когда лагерь напоминал гигантский аквариум, до краев наполненный черной водой и колышущимися тенями глубоководных рыб.
Курослепов, разумеется, не посылали на работы, затягивавшиеся до поздней ночи. В нашей бригаде грузчиков их вообще не бывало, хотя только у нас они могли бы излечиться. Только нам время от времени случалось украсть на продуктовой базе кусок солонины. Получалось что-то вроде заколдованного круга: у нас они могли бы излечиться от куриной слепоты, но попасть к нам не могли, потому что болели куриной слепотой.
Помню, только раз с нами на работу вышел новичок - маленький, молчаливый человечек со строгим лицом и раскрасневшимися глазами. Он получил десять лет за смешную провинность. Когда-то, будучи крупным чином в одном из наркоматов, он выпил с другом у себя в кабинете и поспорил, что с первой пули попадет в глаз Сталину - портрет висел на стене напротив. Спор он выиграл, а жизнь проиграл. Несколько месяцев спустя, когда это происшествие совершенно вылетело у него из головы, он из-за чего-то с этим другом повздорил. На следующий день в кабинете его ожидали два офицера НКВД. Они произвели осмотр портрета и на месте предъявили обвинение. Его судило заочно (в двойном смысле слова) Особое Совещание. Он уже отсидел семь лет - оставались самые тяжелые три, при условии, что ему не продлят срок. Он пришел к нам в бригаду после долгих просьб - как он говорил, обводя рукой широкую дугу вокруг собственной особы, чтобы «слегка поправиться».
