Ящик с продуктами стоял в вестибюле. Доктор попросил жену: Подведи меня к дверям. Зачем. Я скажу, что у нас тяжелый больной, а лекарств никаких нет. Ты разве не помнишь, о чем предупреждали. Помню, но, быть может, узнав о конкретном случае, они. Сомневаюсь. Я тоже, но попытаться надо. Вступив на крыльцо, жена доктора почувствовала, что от света у нее закружилась голова, хотя день был скорее пасмурный, по небу плыли тучи и собирался дождь. Как быстро я отвыкла, подумала она. В тот же миг часовой у ворот крикнул им: Эй, назад, стрелять буду, и, уже вскидывая карабин, позвал: Сержант, тут двое выйти хотят. Да не хотим мы выйти, ответил доктор. Это хорошо, что не хотите, сказал сержант, подходя к внешней стороне ворот, и через прутья ограды спросил: Ну, а чего надо. Один из наших повредил ногу, рана сильно воспалилась, не исключена вероятность сепсиса, срочно нужны антибиотики и другие препараты. Мне было ясно сказано: никого выпускать, а впускать — только если провиант несут. Если начнется заражение, а оно наверняка начнется, больной погибнет, и в самом скором времени. Меня это не касается. Тогда доложите своему начальству. Слушай-ка, ты, чурбан безглазый, я не доложу, а положу сейчас вас обоих на месте, а ну, назад, живо. Пойдем, сказала жена доктора, с ними ничего не поделаешь, они не виноваты — перепуганы и выполняют приказ. Не хочу верить, что происходит такое бесчеловечное попрание всех законов. А лучше поверь, потому что никогда еще не предъявляли тебе такой очевидной истины. Вы еще здесь, гаркнул сержант, чтоб на счет три исчезли оба, иначе, как бог свят, тут навсегда и останетесь, ну, ра-а-аз, два-а-а, три-и-и-и, вот и ладно, самое действенное средство, и, обращаясь к солдатам, добавил: Да будь он мне хоть брат родной, не объясняя, имеет ли он в виду того, кто вышел попросить медикаментов, или у которого рана нарывает. И этот второй спросил, когда они вернулись в палату, дадут ли лекарств. Откуда вы знаете, что я ходил просить лекарства. Ну, раскинул умом, ведь вы же врач. К сожалению. Значит, не дадут. Нет. Ну и ладно.
Еда, то есть молоко и галеты, была рассчитана строго на пятерых, но тот, кто рассчитывал, позабыл про чашки и тарелок не предусмотрел, как, впрочем, и ложек, все это, вероятно, должны были привезти к обеду. Жена доктора напоила молоком раненого, но его вырвало. Таксист заявил, что молоко не любит, спросил, нет ли кофе. Одни после завтрака снова улеглись на кровати, первый слепец повел жену показывать, где тут что, и они были единственными, кто покинул палату. Аптекарь, спросив разрешения, подсел к доктору и осведомился, какого тот мнения относительно постигшей их всех болезни. Не уверен, что мы имеем дело с болезнью в полном смысле слова, для начала уточнил доктор и в сильно упрощенном и сокращенном виде пересказал все, что успел вычитать в книгах до того, как ослеп. Таксист, отделенный от беседующих несколькими койками, с интересом прислушивался к беседе и, когда доклад был окончен, сказал: А я так думаю, вся штука в том, что забились каналы, ведущие от глаз к мозгам. Болван, негодующе буркнул себе под нос фармацевт. Не исключено, невольно улыбнулся доктор, может, так оно и есть, ведь глаза это не более чем линзы, объективы, видит-то на самом деле мозг, образ появляется, как на киноленте, и если перекрыть доступ, то и в самом деле. Ну да, это же вроде карбюратора: не поступит туда бензин, значит, мотор не заведется и машина не поедет. Видите, как нее просто, сказал доктор фармацевту. А сколько, по-вашему, доктор, мы тут еше пробудем, спросила горничная. По крайней мере, пока не прозреем. А когда это будет. Честно говоря, не думаю, что у кого-нибудь есть ответ на ваш вопрос. Но все-таки это временно или навсегда. Дорого бы я дал, чтобы узнать это. Горничная вздохнула и, помолчав минуту, сказала: А еще мне хотелось бы понять, что все же стряслось с той девушкой. С какой девушкой, спросил аптекарь. Да из отеля, ох, ну я и перепугалась, вхожу, а она стоит посреди номера в чем мать родила, из всей одежды только темные очки на носу, и орет как резаная, что ослепла, я так полагаю, она меня и заразила. Жена доктора взглянула и увидела, как вышеупомянутая девушка медленно и словно бы невзначай сняла темные очки и спрятала их под подушку, при этом спрашивая косоглазого мальчика: Хочешь еще галету. И впервые за все время, проведенное тут, жена доктора, испытав такое чувство, как будто наблюдает в микроскоп за шевелением каких-то существ, которые даже не подозревают о ее присутствии, сочла это непристойным, недостойным: Я не имею права смотреть на тех, кто не может посмотреть на меня, подумала она. Дрожащей рукой девушка закапала свои капли. Всегда можно сказать, что это вовсе и не слезы текут у нее из глаз.
Когда спустя несколько часов громкоговоритель объявил, что можно забрать привезенный обед, первый слепец и таксист вызвались идти добровольцами на дело, для которого, в сущности говоря, зрение не очень-то и нужно, достаточно осязания. Коробки стояли довольно далеко от двери из коридора в вестибюль, и, чтобы отыскать их, пришлось опуститься на четвереньки, да при этом левой, вытянутой вперед рукой шарить по полу, а правой отвести роль и функцию третьей лапы, вернуться же без особых затруднений в палату удалось потому лишь, что жена доктора осуществила давно пришедшую ей в голову идею и, разорвав простыню на полосы, смастерила из них нечто вроде веревки, один конец которой намертво крепится к ручке двери в палату, другой же будет обвязываться вокруг лодыжки того, кто снаряжается в поход за пропитанием. Посланные ушли, а пришли с тарелками и ложками, хотя продовольствия по-прежнему было на пятерых, что, по всей вероятности, объясняется тем, что начальник караула о появлении в левом крыле еще шестерых слепцов не знал по той простой причине, что когда стоишь за воротами, то, как ни всматривайся, едва ли разглядишь издали и в полутемном вестибюле какие-то перемещения. Таксист предложил сходить да объяснить, что, мол, еды не хватает, причем отправился один, отказавшись от спутников, и: Эй, нас не пятеро, а одиннадцать, крикнул солдатам, а тот же самый сержант ответил ему из-за ворот: Гуляй пока на просторе, скоро тесновато будет, тоном, который таксисту, судя по словам, сказанным по возвращении в палату: Похоже, он издевался надо мной, показаля оскорбительным. Раздали порции поровну, поделив каждую пополам, так что вышло десять, ибо раненый по-прежнему отказывался от еды и только просил: Пить, ради бога, во рту пересохло. Кожа на лице у него чуть не трескалась от жара. Время от времени, словно не в силах больше терпеть прикосновение и тяжесть одеяла, он выпрастывал из-под него ногу, но тотчас снова прятал, потому что в палате было холодно, и продолжались эти эволюции на протяжении многих часов. Через правильные промежутки времени он постанывал и вдруг издавал задавленный всхлип, как если бы постоянная, ровно пульсирующая боль усиливалась до такой степени, что он не успевал приготовиться к ней, ухватить ее и удержать в пределах терпимого.
Ближе к вечеру пришли еще трое изгнанных из левого крыла. Жена доктора тотчас узнала регистраторшу, записывавшую пациентов у офтальмолога, а с нею были мужчина, с которым девушка в темных очках имела свидание в отеле, и тот грубый полицейский, который доставил ее домой. Только они успели добраться до коек и рассесться, причем регистраторша заливалась слезами, а двое других хранили оторопелое молчание и словно бы не вполне сознавали, что же с ними случилось, как внезапно с улицы донесся многоголосый заполошный крик, прорезаемый ревом команд. Слепые выжидательно повернули головы к двери. Они ничего не могли видеть, но знали, что должно произойти. Жена доктора, сидя рядом с мужем на кровати, шепнула: Вот и начинается обещанный тобой кромешный ад. В ответ он сжал ее руку: Не ходи, отныне и впредь ты ничего не сможешь сделать. Крики стихли, сменившись топотом в вестибюле: это, давя и отпихивая друг друга, целой толпой лезли в проем дверей слепцы, кто-то лишился чувств и остался валяться в коридоре, но основная масса, сцепясь в причудливые грозди или поодиночке, отчаянно, наподобие утопающих, простирая руки, хлынула в палату с таким напором, как если бы ее судорожными толчками извергала туда какая-то неодолимая внешняя сила. Топтали упавших. Сгрудившись поначалу в узком проходе, растеклись затем по тесным прогалинам между кроватями и, подобно кораблям, успевшим юркнуть в гавань до того, как шторм разыгрался всерьез, ошвартовались у причальной стенки, роль которой в данном случае исполняла койка, закричали, что место занято, ищите себе другое. Напрасно надрывался доктор, силясь объяснить, что есть и другие палаты, — те, кому койки не хватило, боялись затеряться в представавшем их воспаленному воображению лабиринте комнат, коридоров, закрытых дверей, крутых и лишь в самый последний момент обнаруживающихся, обрывающихся под ногой лестниц. Но поняли наконец, что вечно тут торчать нельзя, с мучительными усилиями вернулись к двери, дерзнули все же пуститься на поиски неизведанного. Те пятеро, которых доставили во вторую очередь, сумели, словно найдя последнее, покуда еще надежное убежище, переместиться поближе к первой шестерке. Только раненый одиноко и беззащитно лежал на четырнадцатой койке в левом ряду.
