Нет, говорил Гарви, он мало знаком с семейством Сэлмонов. Детей их видел. Сразу заметно, в какой семье есть дети, а в какой нет, продолжал он, слегка понурившись и свесив голову на левый бок. «Во дворе игрушки разбросаны. Дома выглядят более живыми, что ли», — говорил он дрогнувшим голосом.
— Как я понимаю, на днях вы беседовали с мистером Сэлмоном, — сказал ему Лен Фэнермен, вторично явившись в темно-зеленый дом.
— Да, верно, а что случилось? — спросил мистер Гарви. Он прищурился, глядя на детектива, и тут же осекся. — Схожу за очками, — сказал он. — У меня сейчас кропотливая работа, из эпохи Наполеона Третьего.
— Наполеона Третьего? — переспросил Лен.
— Рождественские заказы сдал, теперь экспериментирую для души, — объяснил мистер Гарви.
Лен проследовал за ним в дом и увидел придвинутый к стене обеденный стол. На нем десятками рядов были разложены какие-то мелкие предметы, напоминающие миниатюрные панели для отделки стен.
«И вправду, не от мира сего, — отметил про себя Фэнермен, — но это еще не повод обвинять его в убийстве».
Надев очки, мистер Гарви сразу оживился.
— Действительно, мистер Сэлмон вышел пройтись и помог мне соорудить брачный шатер.
— Соорудить брачный шатер?
— Каждый год это делаю, — подтвердил мистер Гарви. — В память о Лин. Так звали мою жену; она скончалась.
Лену показалось, что он сует нос в личную жизнь этого человека и его сокровенные ритуалы.
— Понимаю, понимаю, — кивнул он.
— Кошмарная история приключилась с этой девочкой, — сказал мистер Гарви. — Я пытался выразить мистеру Сэлмону свои соболезнования. Впрочем, по опыту знаю: скорбящий человек мало что воспринимает.
— Значит, вы сооружаете такой шатер каждый год? — спросил Лен Фэнермен.
Об этом, по крайней мере, можно будет расспросить соседей.
— Раньше ставил его внутри дома, а нынче решил вынести на свет. Мы ведь поженились зимой. Кто ж мог знать, что будет столько снега.
— Где именно внутри дома?
— В подвале. Если хотите, могу показать. У меня и вещи покойной жены там хранятся.
Но Лен отказался.
— Я и без того отнял у вас время, — сказал он. — Просто решил вторично обойти квартал.
— Кстати, как продвигается расследование? — спросил мистер Гарви. — Что-нибудь нашли?
Лен не выносил подобных вопросов, хотя признавал, что люди имеют на них право, коль скоро и сам он вторгается в их личную жизнь.
— Я так считаю: улики ждут своего часа, — сказал он. — Когда захотят, тогда и обнаружатся. — Этот загадочный, поистине конфуцианский ответ в большинстве случаев производил неотразимое впечатление на обывателей.
— А сына Эллисов допросили? — спросил мистер Гарви.
— Мы беседовали с этой семьей.
— Говорят, он форменный живодер.
— Мальчишка, похоже, не подарок, я согласен, — сказал Лен, — но в тот день он подрабатывал в торговом центре.
— И свидетели есть?
— А как же.
— Больше ничего в голову не приходит, — сказал мистер Гарви. — Ума не приложу, как вам помочь.
Лену показалось, это было сказано искренне.
— Да, мозги у него набекрень, — сказал по телефону Лен моему отцу, — но нам нечего ему предъявить.
— А что он сказал насчет шатра?
— Утверждает, что посвятил его Лии, покойной жене.
— Но я точно помню: миссис Стэд говорила Абигайль, что его жену звали Софи, — настаивал отец.
Лен сверился со своими заметками.
— Нет-нет — Лия. У меня записано.
Тут папа усомнился в своей памяти. Откуда всплыло это имя — Софи? Он был уверен, что слышал его из первых уст, но уже давно, на местном празднике, где нужно было по-соседски поддерживать беседу, поэтому люди сыпали именами жен и детей, как пригоршнями конфетти, а по ходу дела хвастались новорожденными младенцами и представляли гостей, которых на другой день никто не вспоминал.
Впрочем, насколько ему помнилось, мистер Гарви на тот праздник не пришел. Он вообще избегал подобных сборищ. Соседи приписывали такую нелюдимость его чудаковатой натуре, но отец не видел в этом ничего особенного. Он и сам чувствовал себя не в своей тарелке, когда приходилось на людях изображать веселье.
Папа сделал в блокноте запись: «Лия?» Потом дописал: «Софи?» Сам того не подозревая, он вел список жертв.
В рождественские дни нашей семье уютнее было бы на небесах. В моей небесной сфере Рождеству не придавалось особого значения. Кто хотел, наряжался в белое и порхал, как снежинка, но этим празднества и ограничивались.
На Рождество к нам домой заявился Сэмюел Хеклер. Разумеется, не в костюме снежинки. Он был одет в кожаную куртку, доставшуюся от старшего брата, и в армейскую робу с чужого плеча.
Бакли с головой ушел в новые игрушки. Мама благодарила судьбу, что купила подарки заранее. Линдси получила перчатки и вишневый блеск для губ. Папа — пять белых носовых платков, давным-давно заказанных ею по почте. Так или иначе, всем, кроме Бакли, подарки были не в радость. В сочельник никто даже не думал включать елочную гирлянду. Горела лишь одинокая свеча — в отцовской мастерской, на подоконнике. Папа зажигал ее с наступлением сумерек, но мои брат с сестрой и мама теперь не выходили из дому в темное время суток. Огонек видела только я.
— Кто-то пришел! — закричал мой братишка. Он строил небоскреб и не мог дождаться, когда же его постройка рухнет. — С чемоданом!
Мама оставила традиционный яичный коктейль на кухне и подошла к дверям. Линдси, совершая над собой огромное усилие, сидела с родителями — в праздники это святое дело. Они с папой играли в «монополию», вернее сказать, в поддавки, не принимая в расчет плохие карточки. «Налог на предметы роскоши» отменили, «банкротство» не признавали.
В прихожей мама ладонями разгладила юбку. Поставив перед собой Бакли, положила руки ему на плечи:
— Подождем, пусть он постучится.
— Скорее всего, это преподобный Стрик, — высказался папа, обращаясь к Линдси и забирая свои пятнадцать долларов за второе место на конкурсе красоты.
— Сюзи была бы не в восторге, — решилась Линдси.
Папа мысленно ухватился за эту фразу, в которой прозвучало мое имя. Линдси выпал двойной ход, и она перебралась в «Марвин-Гарденс».
— Двадцать четыре доллара, — сказал папа. — Но, так и быть, уступлю за десятку.
— Линдси! — позвала мама. — Это к тебе.
Выбравшись из-за стола, Линдси направилась к дверям. Папа смотрел ей вслед. И я тоже. В тот миг мы с ним сидели рядом. Я была призраком на игровой доске. Папа уставился на фишку-башмачок, лежавшую на боку в коробке. Если бы только я могла ее поднять, сделать так, чтобы она перепрыгнула с «Бордуока» на лиловое поле «Балтик», где, как я всегда считала, живут самые интересные люди… «Просто ты — фанатка лилового», — говорила Линдси. А папа добавлял: «Могу гордиться, что моя дочь не заражена снобизмом».
— Железная дорога, Сюзи, — сказала папа. — Ты всегда старалась получить железную дорогу.
Чтобы подчеркнуть выступающий на лоб мысок и в то же время укротить вихры, Сэмюел Хеклер всегда зачесывал волосы назад. Из-за этого в свои тринадцать лет, упакованный в черную кожу, он смахивал на юного вампира.
— С Рождеством тебя, Линдси. — Он протянул моей сестре маленькую коробочку в голубой подарочной обертке.
Я все видела: Линдси начала сжиматься, как пружина. У нее ушло немало сил, чтобы отрезать от себя всех, всех без исключения, однако Сэмюель Хеклер был парнем ее мечты. У нее затвердело сердце, будто спрятанное на хранение в ледник, но, как бы она ни переживала мою гибель, ей было тринадцать лет, и Сэмюел Хеклер, парень ее мечты, пришел к ней на Рождество.
— Говорят, тебя посылают на слет юных дарований, — выдавил он, потому что все остальные молчали. — Меня тоже.
Тут у моей мамы в голове что-то щелкнуло — это включился автопилот образцовой хозяйки.
— Заходи, пожалуйста, посиди с нами! — сказал голос. — У меня как раз готов яичный коктейль.
— С удовольствием, — ответил Сэмюел Хеклер и, к нашему с Линдси несказанному изумлению, согнул руку в локте, чтобы проводить мою сестру к столу.
— А это что? — Бакли семенил сзади, тыча пальцем в футляр, который он принял за чемодан.
— Альт, — сказал Сэмюел Хеклер.
— Что такое альт? — не понял Бакли.
— Сэмюел играет на альт-саксофоне, — бросила Линдси.
— Только учусь, — сказал Сэмюел.
Мой братишка не знал, что означает «саксофон», зато он знал, что означает ледяной тон Линдси. Она частенько перед ним заносилась — я в таких случаях говорила: «Не дуйся, Бакли, это у Линдси колючки растут». С этими словами я принималась его щекотать, а потом бодала лбом в живот и приговаривала «злючки-колючки», пока он не заливался хохотом.
Увязавшись за старшими на кухню, Бакли задал вопрос, который возникал у него каждый день, и не по одному разу:
