Женя разглядывал разноцветные шапочки на бирюзовой поверхности воды, потом оглядывал фигурки на пляже, поднимал бинокль выше, к кипарисам, к вершинам гор, к небу.
То и дело в перекрестие бинокля влетали чайки, приближенные оптикой. Женя вглядывался в головки птиц, в их глаза. Ветер легко держал размашистые, искусно сделанные крылья, птицы парили, казалось, без всяких усилий, а налетавшись, садились на воду. Одна чайка приблизилась совсем близко к Жене, зависла прямо перед наблюдательной вышкой, прямо перед биноклем, и он вздрогнул от взгляда чайки — она посмотрела внимательно на него и очень приветливо, чистенькая, доброжелательная птица поглядела сначала одним глазом, потом, повернув голову, другим, и Жене неожиданно показалось, что это прилетела Пат и спрашивает его, как он живет.
Ма, па, бабуленция! Это надо же, он еще ни разу не вспомнил их по-человечески. Нет, он все же думал о них, но как-то мельком, между прочим, каким-то задним сознанием, а так, чтобы поговорить с ними, вспомнить как следует их привычки, их слова, их поступки…
В конце концов он летал по стране не раз без всякого родственного сопровождения, и в Москве был, там его встречали друзья па, и в пионерском лагере комбината под Сочи, и там он скучал тоже, если судить честно. Но он всегда был уверен в себе тогда, хотя и лет ему было меньше, чем теперь. А сейчас — что с ним происходит? Почему ему так неуютно? Почему он не уверен в па и Пат, и даже вот в чайке померещилась ма с ее сумасшедшей доброжелательностью.
— Курнуть бы! — сказал за спиной Генка, и Женя опустил бинокль.
— Ты куришь? — не скрывая своего возмущения, спросила Катя.
— Эх вы, детвора! — вздохнул Генка, усаживаясь на лавочку и закидывая ноги в кедах на самую верхнюю поперечину железной оградки вышки.
— Да и я бы не против, — сказала Наташа Ростова.
Теперь настала пора удивляться Жене. Он посмотрел на девчонку внимательнее и перехватил ее нахальный, вызывающий взгляд.
Она была красивой, эта дочка героического отца, но красота ее не понравилась Жене. Эти яркие губы, яркие глаза были какими-то преждевременными для двенадцати лет. И грудь у нее была слишком взрослой, очень уж пышной для таких пионерских лет.
Женя отвел взгляд первым — она продолжала нахально таращиться, разглядывая его.
— Наташ! — спросил Генка свободно, ни чуточки не смущаясь, — вот уж они-то были одного поля ягоды. — Чего это ты вчера врать взялась?
— Ишь какой догадливый! — неожиданно взъерепенилась девчонка. — Меня, между прочим, Зиной зовут.
— Вона как! — восхитился Генка. — И тут наврала!
— Запомни! — по-взрослому наставительно проговорила Зина-Наташа. — Вранье полезно, потому что оно помогает людям. Вот ты небось ни разу не соврал?
— Я-то? — захохотал Генка. — Да разве можно прожить без вранья?
— То-то же! — всё так же наставительно, будто учительница, которая наконец-то дождалась правильного ответа от обалдуя-ученика, сказала Зина и снова вытаращилась на Женю. — А ты Кать? — спросила она, не отрываясь от Жени и не дожидаясь ответа, произнесла колючим голосом: — Зато вот Женечка у нас никогда не врал! Невинное дитя!
Женя вспыхнул, опустил бинокль и пристально посмотрел на Зину. Чего-то она хотела от него, чего-то добивалась и при этом не знала никакого неудобства, никакого стыда. Нахалка какая-то!
Жене хотелось что-нибудь брякнуть в ее стиле, но он сдержал себя: ведь это означало стать с ней вровень, связаться с девчонкой! Это было не в его характере.
Не отводя взгляда от Зининых глаз, он избрал самое верное: задачу.
Всяких там нахалов и нахалок надежней всего отшить, задав простенькую задачку на сообразительность.
— Как ты думаешь, что будет, — сказал он спокойным, даже чуточку усталым голосом, — если сейчас закричать: «Человек тонет!»? А в самом деле — никто не тонет.
— Будет дурость! — уверенно воскликнула Зина.
— Верно, дурость! — кивнул Женя. — А если человек начнет тонуть на самом деле и ты не крикнешь, не поднимешь тревогу?
— Подлость! — вскипела Зина.
— Вот видишь, — сказал Женя, — что получается? Дурость и подлость. И ты возмутилась! Сперва дуростью! Потом подлостью! Но ведь в том и другом случае — это вранье! Выходит, вранье тебе не нравится?
— Вот здорово! — засмеялась Катя.
— Как он тебя воспитал, а? — прибавил Генка.
Зина залилась румянцем, глаза ее прямо заполыхали.
— Кто-то тут про детвору разорялся, — сказала она отвердевшим, вовсе не девчоночьим голосом. Кивнула Генке, не глядя на него. — Ты, кажется?
Она все смотрела на Женю, никак не отводила глаза, ему показалось, еще немного, и Зина вцепится в него. Но это было бы по-детски. Так поступает детвора. Зина же говорила взрослые вещи.
— Может, ты и умный, — говорила она жестким, напряженным тоном, — но твои примеры — для детворы! Понимаешь меня, умник? Ты вот лучше скажи-ка мне: кто твои ближайшие предки? Как поживают? Где они?
Она поднялась. Ее тело напряглось.
— В тюряге? Спились? Их лишили родительских прав? Или их вообще нет у тебя? И ты — дитя народа?
Она истерично захохотала, и Катя Боровкова бросилась к ней, обняла ее, хотела усадить на место, но Зинка вырвалась, крикнула Жене:
— Чего молчишь? Скажи! Скажи, правдивый человек.
И тут заорал Генка.
Странное дело, он смотрел то на Зинку, то на Женю, а орал совсем невпопад:
— Тонет! Человек за бортом!
Возник Хоттабыч. «Тох-тибидох». Вознесся по волшебному мановению с нижнего этажа:
— Где? Где?
Катер со спасателями уже тарахтел внизу, давал круги вокруг вышки, будто застоявшаяся гончая перед охотой.
Генка протянул руку вдоль пляжа, Хоттабыч припал к прибору с огромным глазом, лихорадочно покрутил его, потом разогнулся и спросил всех сразу:
— А за ложную тревогу знаете, что бывает?
Генка помотал головой.
— Га-упт-вах-та! — по слогам произнес Хоттабыч и поднял палец.
Странное дело, он не разозлился и не заорал. Внимательно посмотрел на Генку, на Катю, на Женю. Взял за плечо Зину, сказал:
— Ребята, бросьте вы в самом деле! Посмотрите — какая красота кругом! Или вам море уже надоело?
Он перегнулся через перила, крикнул спасателям:
— Отбой!
Винтовая лесенка, по которой он уходил, походила на воронку, и в этой воронке длинное тело Хоттабыча убывало медленно, будто он не проходил в узкое горлышко. Когда над поверхностью площадки осталась одна голова, старик повернулся к ребятам и погрозил пальцем. Ребята рассмеялись. Кроме Зинки.
Та стояла все еще разъяренная, глаза ее опустошенно смотрели на берег, и Женя подумал, что эта девчонка чем-то похожа на вожатую Аню. Такая же тигрица, только маленькая пока, да еще незагорелая. Вырастет, будет точно такой.
А Зинка повернулась к нему и сказала:
— Хорошо. Будь по-твоему. Сегодня перед отбоем снова устроим вечер знакомства. Только настоящий. Все скажут правду!
* * *
Прежде Павел никогда не чувствовал времени — ни бега его, ни остановок, просто мысли об этом не приходили ему, как не думает о сердце абсолютно здоровый человек, и только после ранения, очутившись здесь, в лагере, он начал ощущать тянущую, сосущую под ложечкой тоску, испытывать непостоянство происходящего, временность окружающего. Конечно, к этому подталкивала необжитость холостяцкой — на двоих — комнатки, вроде и обставленной достойно — лагерь все-таки был солидный, детская здравница, — а все же холодной, неуютной, без души, да и когда тут завязаться уюту, коли помещение это, комнатка, предназначена только лишь для сна, исключительно для отдыха, когда валишься в кровать, не чуя ни рук, ни ног, поздно вечером, чтобы вскочить через шесть часов — не проспавшись, не вытолкнув из себя бесконечной физической усталости — и бежать дальше, подтолкнув в себе отяжелевший маятник: давай, давай, некогда расслабляться, вчера ночью ты ушел от едва угомонившихся ребят, чтобы поутру быть возле постелей в последние мгновения их сна…
Да, эта гонка — она способна превратить вожатого в механизм, а если к тому прибавить, что в вожатстве всесоюзного лагеря есть своя заданность — один и тот же спектакль ставится всякую новую смену — с прологом, когда рекомендуются такие-то и такие-то, вполне определенные слова и подходы, с развитием сюжета, где занятия, купание, сборы, вечера, стенгазеты, походы, способные оказаться похожими друг на дружку, точно близнецы, только захоти этого, — а такой технологизм не возбраняется, напротив, это поощряется и даже имеет научное название: методика работы в пионерском лагере, — так что только пойди на это разок, другой, и ты станешь хваленым всюду профессионалом — органчик, в двадцать пять, в тридцать лет симулирующий пионера, этакий мордоворот в коротеньких штанишках, с галстуком на груди и оптимистической дурацкой физиономией, не меняющей брызжущего радостью выражения ни при какой погоде. Так сказать, щедринский персонаж новых времен. Еще и сил сколько надо, чтобы не сковырнуться на профессионала — нет страшней этого слова применительно к детям. Пусть уж лучше оказаться посмешищем у лагерных мастеров, только бы не взялись высмеивать тебя ребята. Самое страшное наказание — усмешки ребят над вожатым. А из всех возможных усмешек — тайный смех и невидимые издевательства.
