...Хозяин маленького темного и абсолютно пустого бара на задворках улицы Святого Бартоломео неподвижно стоял за стойкой, вперив взгляд куда-то поверх наших голов. Проследив за этим взглядом, я поняла, что внимание хозяина парализовано очередной корридой: экран установленного на кронштейне телевизора переливался алыми плащами и трахе де лусес – цветными, расшитыми золотом костюмами шествующих в параде матадоров.
Это была сдержанная поступь посвященных... Они брели по арене, три матадора – левая рука перебинтована плащом – один в алом, другой в зеленом, третий в желто-голубом; за ними следовали их квадрильи. Мерное и пышное шествие людей, не обреченных, но готовых к смерти.
Мы заказали по чашечке кофе и сели на высокие стулья за стойкой, так, чтобы видеть экран. Бармен долго, слишком долго возился с кофе, по-бычьи наклонив голову, исподлобья следя за экраном, лишь иногда на мгновение скашивая взгляд на свои руки.
Коррида де торос началась!
***
Камера, установленная в загоне, выхватывает бегущего по темному проходу быка. Он бежит, натыкается на закрытую дверь, и это ввергает его, уже готового к бою, уже яристого, в еще большую ярость. И вдруг стальная дверь бычьих ворот поднимается, быка ослепляет удар полуденного солнца, и он навсегда выбегает в залитое светом пространство смерти, откуда минут через двадцать его исколотую тушу поволокут назад упряжкой мулов.
Поначалу я страшно переживала за быка, он казался мне совершенно беззащитным в своем бычьем простодушии. Похоже было, что матадор совсем не боится, дразнит, быстро-быстро семеня ногами в каких-то легкомысленно-бальных, с бантиками, туфлях, поигрывая красно-золотым плащом перед черной страшной мордой. Мне даже хотелось, чтоб бык наподдал этому типу рогами. Не до смерти, но так... чувствительно.
Между тем этот элегантный человек постепенно выманивал животное на середину арены. В его движениях, плавно-резких взмахах, чем-то похожих на жесты дирижера симфонического оркестра, была своя музыка. Как дирижер, обернувшись к духовым, властной ладонью и жадными пальцами вытягивает на себя напряженную мощь звука, так и матадор своим певучим плащом вызывал, вытягивал на поединок тяжелую тушу быка. Его приемы становились все рискованней, все теснее к зверю, все короче расстояние между рогами и алой грудью, расшитой золотом... Несколько раз, проведя плащом вдоль низко опущенной морды, крутанувшись на каблуках, он рискованно поворачивался спиной к быку.
Выехал пикадор на лошади, защищенной, объятой каким-то забором из плотного материала. Он гарцевал с длинной пикой наперевес вокруг уже разогретого яростью быка, уводя лошадь в сторону в самый последний момент... Наверное, это был очень опытный пикадор. Дважды он вонзал в мощную бычью холку свою пику, в третий раз на какую-то долю секунды замешкался и не сумел увернуться. Бык ринулся вперед, рог пробил защитный «забор» на лошади, тот окрасился кровью. Отпрянув, бык бросился вновь, приподнял лошадь в воздух, та дрыгнула передними ногами и завалилась на бок, пикадор соскочил и побежал.
Тут же наперерез быку выскочили два тореро с плащами. Они напоминали шкодливых увертливых мальчишек.
В слепой погоне бык перемахнул барьер и рухнул в проход между барьером и трибунами.
Бармен неподвижно смотрел в экран. Наш кофе остывал на стойке...
Началось второе терсио. На арену выскочили бандерильеры со своими короткими, как-то издевательски цветочно украшенными бандерильями. Порядком уставший, но все еще яростный бык загнанной трусцой бросался то за одним, то за другим. На закорках его, как елочные игрушки, болтались цветные бандерильи. Он истекал кровью.
И вот пропела труба. Матадор снял свою шапку, похожую на валенок без голенища, и широко повел рукой, обводя ею трибуны. Он посвящал быка публике.
Ему вынесли мулету и шпагу. Началась фаэна.
Что-то бальное было в этом смертельном менуэте. Как изящно уводил он мулетой быка в сторону, как становился на цыпочки, тянул напряженное тело, вытягивался так, что – казалось – икры звенят. Отскакивал и семенил перед быком ка-дрильными шажками, припадал на колено, словно даме ручку целовать собрался... И так опасно близко, так чертовски тесно совершал все эти натурали и деречасо, что через минуту его расшитые золотом жилетка и панталоны были уже в бычьей крови.
Он был, конечно, мастер, но и лихач. Перед несколькими особо опасными приемами, весь в бычьей крови, матадор стоял меж рогами, улыбаясь публике, дотянулся до кончика рога и, проведя бешеную черную тушу вбок, себе за спину, замер: выгнутая луком спина, склоненная голова, опущенная рука с мулетой.
Темп боя все увеличивался, матадор все быстрее и короче проводил одну за другой серии приемов с мулетой. В одно из неуловимых мгновений, когда он крутанулся на каблуках, бык с силой его толкнул, он упал навзничь, но сразу перекатился на живот. Бык нагнал и наподдал рогами, пытаясь поддеть человека, который, наоборот, вжимался в песок арены...
Я вскрикнула, дернулась и опрокинула чашку с кофе. Хозяин не шелохнулся, и только когда от лежащего матадора отогнали быка, чуть ли не заворачивая в плащи, он, не отводя глаз от экрана, почти на ощупь вытер стойку тряпкой...
...Развернув быка, матадор поднял шпагу на уровень плеча (камера крупным планом показала обиженно выпяченную нижнюю губу) и, плавно отведя мулету вбок, точным, скупым, резким ударом вогнал по рукоятку шпагу быку меж лопаток. И отскочил...
Две-три долгие секунды бык стоял, шатаясь, по всему его огромному телу пробегали волны дрожи, позвоночник прогнулся, он сделал три шажка вбок и грохнулся оземь.
Арена те Торос взревела.
...Сняв свою шапку, матадор раскланивался на все стороны трибун.
– Интеллигентное, между прочим, лицо, – заметил Боря задумчиво, глядя на обагренного бычьей кровью, ликующего матадора. – Мог бы стать программистом.
Хозяин бара невозмутимо вытирал полотенцем чашечки, не глядя на экран.
– Это была хорошая коррида? – робко спросила я его, все еще внутренне дрожа.
Пожав плечами и едва разлепив губы, он проговорил:
– Недурная...
Мы уезжали.
Был воскресный солнечный день, я собирала в номере чемодан и не поддавалась на уговоры мужа еще разок «заскочить часика на два в Толедо». Мне уже хотелось уехать, за две недели я устала – от этой страны, от этого города, а пуще всего от своей угрюмой непримиримости.
Но Боря не успел посмотреть картину Эль Греко «Эсполио» в ризнице Собора, и, когда чемодан уже был собран и вещи снесены в холл, я сдалась.
Только в таких вот случаях понимаешь, насколько ты уже иной: для нас воскресенье было будним днем, началом недели. В кафедральном же Соборе полным ходом шла воскресная месса. К Эль Греко допускали только с двух.
– Не повезло! – сказал Борис. – Все, можно уезжать.
Служба проходила в алтаре перед самым знаменитым в Европе великолепным ретабло.
Архиепископ Толедский – в белом, с золотом, облачении, статный и величественный, говорил проповедь в микрофон, время от времени останавливаясь и давая органисту проволочь несколько тяжеловесных металлических пассажей. Остальные священнослужители, в красных мантиях с черной каймой, только присутствовали за спиной архиепископа, добавляя – пурпуром одежд – строгой торжественности мессе. На боковых скамейках сидели мальчики-послушники в белом.
Орган вздыхал и взревывал басами, микрофон разносил голос архиепископа Толедского во все приделы Собора. Звучание воскресной проповеди, сдобренное органной мощью, шарканье подошв, громкий скрип то и дело отворяемой двери, с неожиданно вспыхивающим лезвием солнечного света, падающего из дверной щели на каменные плиты Собора и вызывающего желание немедленно покинуть эту ладанную полутьму, наполняло характерным церковным гулом эту сокровищницу христианского искусства, выстроенную на месте Альканы – старинного еврейского рынка...
Человек пятьдесят прихожан сидели на скамьях, несколько туристов бродили по огромным пространствам часовен и галерей, по приделам и хорам внутри Собора.
Я обратила внимание на пульт с лампочками вместо свечей. Стоит опустить в счетчик монетку, и во славу Божью загорится лампочка. Таинство живого трепещущего язычка пламени, этого – издревле – заступника и ходатая человеческой души перед Богом заменено (наверное, в целях пожарной безопасности) вездесущим благом цивилизации.
Электрифицированный пульт размещался под горельефом с изображением Иисуса, снятого с креста. «Довольно страшная инсталляция», – заметил Боря. Действительно, в стремлении к пущему правдоподобию создатели горельефа не пожалели усердия: щедрая кровища, обморочная дева Мария, на коленях которой лежит голова сына с открытым мертвым ртом, – все очень натурально.
Я припомнила пожилую монахиню в монастыре Сан Домин-го, как благоговейно она демонстрировала нам голову Иоанна Крестителя.
