Но проходили две недели, и я начинал тосковать по зимнему мглистому Питеру, по хмурой толпе в метро, когда она топчется перед игольным ушком эскалатора, по ветру с залива и бормотал: ну, какой я, к черту, грек! даже смешно об этом говорить — одна шестнадцатая часть греческой крови. Скорее бы в Питер, домой, как там дела в Государственной думе, не продали ли эти умники наши родные Курильские острова?
И был я в Румынии: и на берегу Черного моря, и в древней столице княжества Молдова, в городе Яссы, где верховодили народом предки моей матери. И удивлялся чистоте и уюту небогатой страны, и ехал в поезде через все румынские земли, разговаривал с попутчиками, они угощали меня сливами и грушами, я их — солоноватой соломкой и водкой «Санкт-Петербург», и они учили меня считать до десяти по-румынски и выучили-таки, и жил я во флигеле усадьбы Погора, моего дальнего свойственника, поэта и бывшего мэра города Яссы, и бродил по тихому ласковому городу, заходил в церкви и соборы, где похоронены молдавские господари и военачальники, с которыми вместе служили мои предки, но могил своих не нашел, хотя и чувствовал, что они где-то рядом… Но сколько веков прошло… И считал потом под стук колес, много ли часов нам осталось ехать до родного Питера, до вольного распаха Невы, до солнечных зайчиков на шпиле Адмиралтейства…
И был я в Польше — чудесной, словно игрушечной, стране, с красивыми домами и галантными мужчинами и милыми, кокетливыми женщинами. И мы много говорили о наших странах — общей истории, дружбе, войнах, восстаниях, притеснениях, расстрелах, о едином славянском корне народов. И так по-доброму разговаривали, что мне было жаль всех поляков и всех русских, положивших жизни за нашу общую свободу. И почувствовал я польский взгляд на нашу историю, и боль польских сердец за свою небольшую, но гордую страну.
И когда я показал копию портрета польского ротмистра (усатый мужчина в латах, с развевающимся платком-шарфом, саблей в ножнах, булавой в руке и отцовскими глазами), выполненного неизвестным мастером в 1750 году и висящего ныне в Национальном музее Варшавы, поляки захлопали в ладоши: «Это твой предок, да? Вы очень похожи, одно лицо!»
Я лишь пожал плечами: «Не знаю. Пока не установил…»
А что еще скажешь?..
Оглянись назад — там безмерная бездна времени. Взгляни вперед — там другая беспредельность.
Марк Аврелий, император, философ-стоик
Да, я вскрыл сундучок прошлого и разбогател.
Теперь у меня несколько миллионов предков и десятки ныне здравствующих родственников. Я стал причастен к историческим пространствам Евразии — от Атлантики до Тихого океана, и от сотворения мира до наших дней. Эти земли политы потом и кровью множества поколений моих праотцов, и в каждой европейской стране найдется, думаю, родственник. Надо только поискать. При этом я ощущаю себя русским человеком, великороссом, как писал в анкете мой дедушка штабс-капитан.
В тяжелую минуту я зову на помощь предков, и они помогают чем могут: терпением, упрямством, галантностью, хладнокровием, смекалкой, рассудительностью и даже буйством, которое тоже иной раз приносит неплохие результаты. Я молюсь за всех них — известных и безвестных, и верю в их воскрешение.
Иногда я ощущаю, как миллионы предков смотрят на меня с надеждой и тревогой: не подведет ли в трудную минуту, защитит ли отечество, не проспит ли страну? Смотрят мать и отец, смотрят старшие братья, смотрят, прищурившись из немыслимой дали великий логофет Петрашко, его сын Констандица, связавший нашу ветвь рода с известными фамилиями Европы, и пять братьев Бузни, главные военачальники Молдавского княжества. Кто еще? Литовский дед-кондуктор поезда чрезвычайной важности, отставной фельдфебель и георгиевский кавалер, спасший мглистым дождливым утром 1888 года на перегоне Харьков — Борки жизнь двум русским царям — царствующему Александру III и будущему российскому императору Николаю II. Он погиб, находясь на открытой площадке, включив тормоз, и было моему прадеду, георгиевскому кавалеру, сорок лет. И дедушка, штабс-капитан, с пятью боевыми орденами за войну с германцем, бывший петербургский мастеровой и окружной инженер, выросший без отца, смотрит на меня и надеется: внук продолжит фамилию…
Смотрят две мои русские бабули — простые женщины, портниха и служанка, я уже перерос их по возрасту. И прабабушки-польки смотрят, и греческая прародительница не спускает, думаю, глаз…
Они смотрят — у Бога нет мертвых, все живые.
…Вот и мой отец — в черной железнодорожной шинели с погонами инженер-капитана, из которой мне в восьмом классе сшили полупальто. Фуражка с белым праздничным чехлом, буденовские усы, орлиный нос, улыбка… В блокадные времена — начальник поезда, политрук и по совместительству машинист паровоза. Почему же еще и машинист? Начальник поезда должен был вести состав в случае ранения или гибели основного машиниста…
Из тридцати политруков к концу блокады в живых осталось только пятеро.
Трасса Ленинград — Шлиссельбург — Поляны, Паровозная колонна № 48 Особого резерва Народного комиссариата путей сообщения. Малоизвестный «коридор смерти», о котором мне еще предстоит написать.
Не нами все началось и не нами кончится.
Все вместе — мы нить, протянутая сквозь время…
