Ближе с каждым днем, и ему страшно. Никогда ничего подобного не видал. Когда он уходит в город, она умоляет привязывать ее чулками к столбикам кровати — эдакой звездой. Подчас уходит она, ее нет целыми днями, возвращается и повествует о неграх из военной полиции, которые избивали ее дубинками, трахали в жопу, и как ей нравилось, — надеется пробудить некую расово-сексуальную реакцию, слегка нелепую, слегка иную…
Что уж там с ней, непонятно, но заражается и Ленитроп. В развалинах ему теперь видится тьма по краям ломаных контуров — она из-за них выползает. Свет черными голубями гнездится в волосах Маргериты. Он глядит на меловые свои руки, и по краешкам пальцев течет и скачет тьма. В небе над Александерплац он видел мандалу оберста Энциана — KEZVH, — и то у одного, то у другого «подснежника» Чичеринское лицо. Как-то раз сквозь ночную хмарь на фасаде «Титания Паласт» он прочел красный неон: НЕ, ЛЕНИТРОП. Однажды в воскресенье на Ваннзее армада парусников, склонившихся единообразно, терпеливо, как во сне, против ветра, бесконечно проплывала вдоль дальнего берега, толпа детишек в солдатских пилотках, сложенных из старых армейских карт, задумывала утопить Ленитропа и принести в жертву. Спасся, лишь трижды пробормотав «Hauptstufe».
Домишко у реки — вольер, пружинная подвеска для непогоды и дня, допускает только легкую цикличность света и жара — до глубокого вечера, затем вновь с утра и до полуденного пика, — однако все смягчено нежной качкой от землетрясенья наружного дня.
Слыша пальбу на улицах — все дальше и дальше, — Грета вспоминает тонателье начала своей кинокарьеры и полагает, будто взрывы подают ей реплики на титанических съемочных площадках грез, и вскоре съемки переполнятся тысячей статистов: покорные, гонимые ружейными выстрелами, они поднимаются, опускаются, складываются в схемы, что соответствуют представлению Режиссера о живописном, — река лиц, белогубых и загримированных желтым, потому что пленка тогда была так себе, потливые желтые переселения, снимаемые вновь и вновь, бегут ни от чего, спасаются нигде…
Сейчас раннее утро. Дыхание Ленитропа белеет в воздухе. Только что пробудился от сновидений. Часть I стихотворения, тексту аккомпанируют удары топора — женщина прибывает на собачью выставку, где к тому же некоторым образом устраивают случки. Привезла пекинеса, суку с тошнотворно миленьким имечком, какая-то Лапуся или Ути-Пуси, что-то такое — собаку надо обслужить. Женщина коротает время в садовых декорациях с другими такими же среднеклассными дамочками и тут слышит из ближайшего вольера, как кончает ее сука. Вопль не смолкает — не бывает так долго, и вдруг женщина понимает, что это ее собственный голос — нескончаемый вопль сучьего наслаждения. Остальные вежливо делают вид, что не заметили. Ей стыдно, но она беспомощна, ее подгоняет жажда найти и выеба ть особь другого вида. Она отсасывает у пестрого двортерьера, который полез на нее посреди улицы. На голом поле возле колючей проволоки, где по-над облаками палит зима, высокий жеребец понуждает ее покорно преклонить колена и целовать ему копыта. Коты и норки, гиены и кролики ебут ее в авто, в чащах ночных лесов, у водопоя в пустыне.
В завязке Части II она выясняет, что беременна. Муж ее, добродушный тупица, коммивояжер, который целыми днями тычется в сетчатые двери, заключает с ней соглашение: ее обещание не проговорено, однако взамен он через девять месяцев отвезет ее, куда она хочет. И на исходе срока он — посередь реки, американской реки, в гребной шлюпке, налегает на весла — везет жену в странствие. Основной цвет в этой части — фиолетовый.
В Части III она на дне речном. Утонула. Но чрево ее переполняют жизненные формы. «Применяя ее как русалку» (строка 7), они перемещают ее по зеленым речным глубинам. «И когда все закончилось вновь, / Паскудосси, ратай подводный, / Что весь день трудился в полях, / Чрева патину зрит в глубине» (строки 10–13) и извлекает ее из воды. Он — классически бородатый Нептун, ликом стар и безмятежен. Из тела ее исторгается поток всевозможных существ, осьминогов, северных оленей, кенгуру. «Кто опишет всю жизнь, / Что покинула чрево ее?» Паскудосси, вознося ее на поверхность, видит поразительное извержение лишь краем глаза. Наверху тихое и солнечное зеленое озеро или пруд, берега заросли, занавешены ивами. Зудит и виснет над водою мошкара. Основной цвет теперь — зеленый. «И едва они выплыли к солнцу, / Труп ее в воде опочил, / И в недрах лета / Разошлись созданья искать / Каждый свою любовь / В полдень яркий и знойный, / А река себе мирно текла…»
Сон не отстает. Ленитроп цепляет наживку, садится на корточки, закидывает бечевку в Шпрее. Вскоре закуривает солдатскую и долго-долго не двигается, а туман бело скользит сквозь прибрежные дома, где-то в вышине гудят незримо боевые самолеты, а в проулках с лаем мотаются собаки.
Опорожнившись, интерьер — стального оттенка. Заполнившись толпой, он зеленый, уютная такая кислотная зелень. Солнце льется в иллюминаторы тех надстроек, что повыше («Rücksichtslos»[264] у нас кренится под углом 23027'), а нижние помещения заставлены стальными умывальниками. В конце каждой суб-латрины — раздача кофе и пип-шоу в ручных кинематоскопах. У срочников в машинках — бабы постарше, не такие блистательные, на вид совершенно не тевтонские. По-настоящему втаренные и расово золотые помидорчики, натюрлих, достаются офицерам. И тут нацистский фанатизм.
Сам «Rücksichtslos» — предмет иного фанатизма, того, что свойствен специалистам. Судно это — Гальюнное, победа германской мании все подразделять. «Если дом натурален, — доказывали хитрые первые апологеты Гальюнного Корабля, — в доме живет семья, семья тоже натуральна, и дом ее — видимый опознавательный знак, изволите ли видеть, — за своими дымчатыми стеклами и под седыми ежиками волос ни единому слову своему не верят, молодящиеся Макиавелли, еще не дозрели до паранойи, — а если туалет — часть дома, дом натурален! ха-хах!», — поют, распекают, показывают на внушительного инженера-блондина, волосы на прямой пробор и зализаны, он и впрямь заливается румянцем и потупляет взор к своим коленкам средь добродушных оскалов коллег-технологов, поскольку чуть не позабыл этот довод (сам Альберт Шпеер в сером костюме, рукав измазан мелом, за спинами у всех остальных, подбоченясь, опирается на стенку и примечательно смахивает на американского ковбойского актера Генри Фонду — он уже забыл, что дом натурален, и в него-то пальцами никто не тычет, УЧСП[265]). — «Стало быть, Гальюнный Корабль для Kriegsmarine[266] — то же, что для дома туалет. Потому что Флот — натурален, это мы все знаем, ха-хах!» [Генеральный — а может, Отмиральный — смех.] «Rücksichtslos» должен был стать флагманом целой Гальюнной Geschwader[267]. Тем не менее квоты на сталь перебросили с Флота на ракетную программу A4. Да, вроде как необычно, только Дегенкольб к тому времени уже встал во главе Ракетного комитета, не забывайте, а сил и упорства ему хватало, чтоб наложить лапу на все рода войск. Поэтому «Rücksichtslos» — единственный, мои маленькие коллекционеры старых военных кораблей, и если вы играете на рынке, давайте быстрее, потому что «ГЭ» к нему уже приглядывается. Хорошо еще, что большевики не влезли, а, Чарлз? Чарлз же тем временем у себя на планшете, похоже, кропает прилежные заметки, которые на самом деле — протокол того, что творится вокруг, вроде: Они все на меня смотрят, или Лейтенант Ринсо замышляет меня убить, ну и, разумеется, безотказное Он тоже из них, настанет ночь — и я до него доберусь, а коллега Чарлза Стив уже и думать забыл про русских, прекратил инспектировать смывной клапан и хорошенько присматривается к этому Чарлзу, поисковую команду себе не выбираешь, особенно если только-только со школьной скамьи, и вот он я в этой всесветной жопе, одно слово шестерка — он что, секстет? А я тогда кто? Чего «ГЭ» от меня хочет? Это что, компания так наказывает неявно — или даже, боже милостивый, в вечную ссылку отправила? Я ж кадровый, меня вот так запросто можно упрятать сюда на 20 лет, и чтоб никто ни ухом ни рылом, списать меня как накладные расходы. Шейла! Шейле-то мне как сказать? Мы помолвлены. Вот ее снимок (волосы подвиты зыбью морской, падают, как у Риты Хейуорт, глаза, если б щелкнули в цвете, были бы с желтоватыми веками с розовой каемкой, а ротик — как булочка с хот-догом на рекламном щите). Ходили к Биз-зоньему байю
Порезвиться чутка —
Да только комар, дорубаю,
Действовал наверняка!
Сунул башку ей под платье,
Ухмыльнулся, гад: дескать, нате! —
И возле Биз-зоньего байю
Чуть не слетела башка.
На-мано! Я та, та-та, я-та-та,
Порезвились чутка,
Все вместе!
Ой, знайшь, когда ты молод и здоров [ «Все-вместе» в данном случае — это полный Гальюнный борт жизнерадостных парняг из Скенектеди в роговых очках и флотских ботинках, и все подпевают этому речитативу], ходишь в церковь, как полагается, это ж и впрямь мрак и жуть, когда такая банда техасских комаров осаждает, аж на 20 лет назад может отбросить. Да тут же парнишки вроде тебя, бродят, может, не далее как сегодня на улицах видал да не признал только, мозги-то младенческие — а все потому, что комары добрались и непроизносимую пакость свою сотворили. А мы-το инсектициды порассыпали, все байю цитронеллой поразбомбили — и все без толку, ребзя. Размножаются так, что не угонишься, и что ж теперь нам — хвосты поджать, и пусть себе живут в Бизоньем байю, где подруженция моя Шейла хочешь не хочешь, а видит отвратительное поведение этих… тварей, неужто мы потерпим их вообще на этом свете?
