— А где Василе? Почему ушел? Кто мне сделает гроб?
— О том не тревожься, — успокоил его батюшка. — Все будет честь по чести. Как-нибудь найдем тебе в семи-то селах плотника сколотить гроб.
— Такого, как Василе, не найдете, — возразил Старик. — Такого мастера еще поискать. — Он медленно повернул голову к Иларии. — Почему Василе ушел?
— Со страху. Все в горы, и он со всеми.
— Он, верно, не знает, — сказал Старик. — Потому и ушел, что не знает?
— Чего не знает? — воскликнул я.
— Не знает, — повторил Старик еле слышно.
И закрыл глаза, как будто заснул, ясный, примиренный. Батюшка опустился на стул. У окна, глядя в темноту, курила Илария.
— Идите же! — внезапно потребовал Старик. — И найдите. А не то Господь не приберет меня. Оставит мучиться до Димитрова дня.
Ликсандру, учитель, женщины ждали нас во дворе.
— Что он? — спросил учитель.
— Велит расходиться, кто где копает. И с пустыми руками не возвращаться.
Мы пошли за батюшкой тесной ватагой, потому что женщины пугливо жались друг к другу.
* * *
Я спал тяжелым сном… Илария еле добудилась, тряся меня изо всех сил.
— Пришли, — повторяла она. — Немцы пришли.
— А золото? — встрепенулся я.
— Половина — у Ликсандру, поделим на всех, когда вернутся. А половину я спрятала под кровать к Старику.
Я протер глаза. Значит, не приснилось: клад есть. Нашла его Илария, под утро, когда остались только Ликсандру с внуками да я. Мы копали, уже плохо понимая, что к чему, когда Илария издали окликнула нас:
— Сюда! Или мне мерещится, или…
Мы перекрестились. Как подсчитал Ликсандру, там была примерно тысяча червонцев, в этом глиняном горшочке…
— Не вставай в полный рост, часовые в окошко увидят, — шепотом сказала Илария.
Пригнувшись, я добрался до походного сундука, кое-как влез в сержантский китель. На нем остался только один орден, зато самый сейчас нужный: железный крест. Когда я направился к двери, Илария, смотрясь в зеркальце, наказала:
— Если сможешь с ними объясниться, скажи, мол, ничего не знаем, не ведаем.
Да, крепко же я спал! На шоссе, наискосок от дома, стояло четыре грузовика с пулеметами в боевой позиции, у церкви — мотоциклеты. Надо же так спать! Ладонью я разгладил китель: давненько я его не надевал, больше года. Чего-то все-таки не хватало, я все время чувствовал. Но только когда открыл калитку и увидел часового с автоматом и двух офицеров, понял: не хватало пушечного гула.
— Kamerad! — издали закричал я. — Ich spreche Deutsch. Aber wenig, sehrwenig…[58]
Один из офицеров прыснул. Другой смотрел на меня испытующе: не решил ли я их подразнить?
— Мы говорим по-румынски, — бросил он. — Что тут происходит? Где люди?
— Ушли в горы. От греха подальше.
Лейтенант, который с таким аппетитом смеялся, смотрел теперь на меня дружески и очень сочувственно.
— Где ты потерял руку? — спросил он, неторопливо подходя.
— В излучине Дона. Вторая операция по окружению в излучине Дона.
— Вторая операция по окружению, — задумчиво повторил он. — Вторая в излучине Дона.
Не верилось, что он не румын, — так хорошо он говорил по-нашему. Он обернулся к товарищу.
— Как нам его поприветствовать? Как героя, как союзника, как врага, как пленного, как заложника?
Его, казалось, снова разбирал смех, но он сдержался, щелкнул каблуками и выкрикнул:
— Heil! Sieg!
Солдат дернулся, переложил автомат в другую руку и улыбнулся мне.
— Господин лейтенант у нас писатель, он у нас поэт, — начал второй офицер. — Воображение, фантазия, юмор — все при нем. Знаешь ли ты, что такое писатель, что такое поэт?
— Знаю. Проходили в школе. И стихи тоже читал. Эминеску, Александри.
— Вот-вот, Эминеску. Господин фон Бальтазар — такой же великий поэт. Он и родился, как Эминеску, на Буковине. И если он унесет ноги от русских и от военного трибунала, он станет самым великим поэтом Великого рейха!
Поэт, я угадал. Сердце снова заколотилось. Ведь я было подумал сначала, что он навеселе. Хорошо, что ошибся.
— Господин фон Бальтазар имеет воображение, имеет фантазию, — продолжал второй офицер. — Когда он увидел окопы, он сказал мне: «Леопольд, эти ямы приготовлены для нас. Видимо, они вообразили, что выиграют бой, и, чем брать пленных, решили лучше заранее приготовить им могилы».
Не сводя с меня глаз, фон Бальтазар процедил что-то сквозь зубы. Леопольд смолк, сконфуженно улыбаясь.
— Что это за окопы на краю села? — строго спросил фон Бальтазар. — Кто дал приказ их отрыть?
Я был готов к вопросу и знал, что отвечать. И все равно меня пробрала дрожь.
— Мы ищем клад! — выпалил я. — Мы люди бедные. Земля здесь плохая. Мы решили искать клад, а как найдем, поделить его по-братски, по-христиански, на сотню дворов. Только сейчас все поразбежались, подались в горы. Нас осталось мало, дело идет туго…
— Дело?
— Ну, канавы. Рытье. Только по ночам и работаем. Хоронимся от соседей. Как бы те чего… Надо найти, пока не нагрянут русские, иначе дело гиблое.
— А откуда вы взяли про клад? — поинтересовался Леопольд. — Кто надоумил?
Я криво усмехнулся, как бы решая, признаваться или нет.
— Это долгая история. У нас тут, в селе, есть один старик. Ему за девяносто. Клад ему приснился во сне, когда он был еще мальчишкой, и с тех пор все так и снится. Он говорит: «Я вижу пять крестов — значит, сначала было пять бадей, полных золота. Четыре бадьи выкопали, когда еще не было на свете наших дедов и прадедов. И оттого один крест я вижу золотой, а четыре — деревянных, почерневших. Четыре заброшенных. Те четыре нашли другие. До нас».
Фон Бальтазар снял каску и отер лоб платком. Грязным, кровавым, пыльным платком.
— Но отчего же вы столько ждали? — спросил он. И, думая, что я не понял, добавил: — Если старику за девяносто, а клад ему снится с детства, отчего вы стали искать его только теперь?
Я улыбнулся, потому что приготовил ответ, который бы его запутал. Я не хотел, чтобы он узнал про Иларию. Как она тоже увидела сон, и как подняла всех нас, и как в ту же, Марьину, ночь почувствовала клад под лопатой, но, пока подоспел Ликсандру с кайлом, клад, точно стрела, ушел глубоко в землю.
— А это мы после двадцать третьего августа, как узнали про перемирие. До тех пор народ все тянул. А тут Старик сказал: время злое подступает, теперь в самый раз.
— Теперь в самый раз… — задумчиво повторил фон Бальтазар. — Теперь в самый раз, потому что подступает злое время. Время искать клады — мир рушится… Сармизегетуза! — вскричал он вдруг, просияв лицом. — Ты знаешь про Сармизегетузу?
— Как же этого не знать? Учили в школе. Даки, наши предки.
— Однако ж они, когда рушился мир, закапывали свои сокровища. А вы раскапываете, да еще вон когда спохватились…
Я не знал, что на это ответить, и пожал плечами.
— Так Старик сказал. Говорит, надо искать клад, про черный день. Фон Бальтазар возвел очи горе. На небе как будто бы собирались тучи.
— Ах, Румыния, Румыния! — воскликнул он, глядя поверх наших голов, поверх села, поверх холма. — Что за страна! Что за народ!.. Вы не меняетесь с течением тысячелетий. Пали боги, вас забыл Залмоксис, но пращуры все равно правят вами…
Он перевел взгляд на меня. Его глаза молниями вонзались в мои.
— Почему от вас отвернулось счастье? — прогремел он. — Почему опять крах? За что вам эта гибель без времени? — Настоящая ярость сверкала в его глазах. — Вы рухнете во мрак еще на тысячу лет. Во мрак, в пропасть, в бездну…
Он провел рукой по лицу, словно бы подавлял стон. Потом обернулся к Леопольду, обронил с горькой улыбкой:
— Schicksal![59]
— Schicksal! — откликнулся тот.
Фон Бальтазар решительно надел каску и снова остановил взгляд на мне — взгляд, обдающий теперь холодом.
— Нам нужны люди, — отчеканил он. — Динамита у нас достаточно, не хватает людей. Нам надо взорвать шоссе на Думбравы. Взорвем мы сами, а вы должны выкопать рвы по краям. Но не такие, как там у вас. Нам нужны рвы глубокие и широкие, против танков.
Я слушал и улыбался. Я завидел его издалека, и от сердца отлегло.
— А вы небось думали, что я его без домовины оставлю? — крикнул он, Василе. Остановился, подбоченясь, и похвастался:
— Я срубил для него сосну. Знатную сосну.
— Кто это? О чем он? — недоумевал Леопольд.
— Сосна для гроба, — объяснил я. — Гроб для Старика. Он при смерти. Ему под сотню лет…
Солдат таращился на нас всех по очереди, силясь отгадать, что происходит. Я решил помочь ему.
— Sarg, — сказал я. — Ein schoner Sarg fur Grofivater. Neunzig Jahre alt.[60]
* * *
Он объявил нам, что ему нужна колокольня — установить там пару пулеметов. При этом он добавил, что, если мы не соберем людей, церковь взлетит на воздух — сначала колокольня, потом клирос, потом царские врата, потом алтарь. Когда я увидел, как на колокольню понесли динамит, я повернулся к батюшке.
