– Да ладно, чего ты, может он и не чухан? – примиряюще и успокаивающе подключился к общению сидевший рядом с рыжим крупный полный мужик в старомодных круглых очках с синей изолентой на переносице.
– Я чё – не вижу? Глазки строит петух! – истерично завопил рыжий, и ты наконец отвел взгляд.
– Да откуда ты знаешь-то? – недоумевая, хлопнул себя по жирным ляжкам очкарик.
Было в нем что-то деревенское, бабье, больное.
Процент деревенских на зоне значительно выше, чем на воле, деревенский там чуть не каждый второй. Говорят, русская деревня умирает. Это правда, и я знаю где – она умирает на зоне.
– Да я их на дух чую! Я его щас урою! – Рыжий вскочил на ноги, поднимая свою двухкилограммовую дубину для удара еще более сильного и страшного, и захотелось обхватить голову руками, защищаясь, но ты не сделал этого, только ниже ее опустил.
– Падла опущенная!
– Эт-та-та-та-та-та… – заикаясь, попытался заговорить очкарик, с трудом поднимаясь на своих толстых ногах в ватных сапогах с калошами, схватил рыжего за запястье, и они замерли картинно, не двигаясь.
Пробку у бутылки сорвало, и вода лилась на твою неподвижную голову и спину.
В метре от вас по ту сторону решетки стоял конвойный солдат. Он ничего не говорил, только отступил на шаг, чтобы не обрызгало. Сидевшие рядом тоже отстранились.
Беззвучно и властно, как видение, рядом с конвоиром вырос подосиновик-начкар. Был он сейчас не синий и не красный, а какой-то бесцветно-бледный.
Все, кроме тебя, встали.
Вода перестала литься.
– Ну?! – обратился начкар ко всем с грозным и требовательным вопросом.
– Беспредел, гражданин начальник! – забасил, заблажил хорошо поставленным уголовным голосом рыжий. Он обращался к начкару, но говорил не для него – как артист на сцене, обращаясь к партнеру, все время думает о зале.
Вагонзак внимал происходящему в вашей клетке, предвкушая дальнейшее развитие сюжета.
– Беспредел, гражданин начальник! Не можно нам с чуханом на одной киче находиться! Плановый прием пищи пора осуществлять, штефкать хочется, а тут этот сидит!
– А кто тебе сказал, что он чухан? – насмешливо и строго проговорил начкар в его, но и в твой адрес тоже.
– Да мне говорить не надо, гражданин начальник! Я эту нелюдь на дух чую! – вдохновленный реакцией зала, все больше заводил себя рыжий. – Нельзя по беспределу жить! Или мы его под шконку сейчас загоним или его убирай!
– Я тебя уберу, – зычно и властно оборвал вдруг зэка начкар.
В вагоне сделалось еще тише, но это было другое качество тишины. Ожидание сменилось разочарованием.
Рыжий провалил спектакль.
– Беспредел, гражданин начальник, – забубнил он, запоздало пытаясь если не спасти ситуацию, то хотя бы сохранить лицо.
– Ну а ты чего сидишь, как мокрая курица? – выключив из зоны своего внимания рыжего, обратился к тебе начкар.
Да, видок у тебя был…
Ты поднялся и прохрипел что-то даже для себя неразборчивое и еще ниже опустил голову.
– Курочка петушком поет, – хохотнул рыжий, вновь пытаясь привлечь к себе внимание, но шутка принята не была.
– Я за него заступился, – заговорил очкарик, обращаясь к начкару, рассчитывая если не на похвалу, то на сохранение статус-кво, но получил за это словесную оплеуху.
– А кто тебя, четырехглазого, просил? – насмешливо и презрительно проговорил начкар, и в вашей клетке и в соседней подобострастно засмеялись. Видавшего виды прапора этот фальшивый смех не вдохновил, лицо его сделалось жестким, а голос еще более зычным и властным. Глянув на стоящих тут же двух конвоиров, он приказал:
– Распихать всех по соседним клеткам, а этого… – он указал на тебя взглядом, – здесь оставить.
Это никому не понравилось, никому не хотелось перемещаться, сдвигаться и еще больше тесниться.
– Гражданин начальник… Ну гражданин начальник… – недовольно загудели в вашей клетке и в других, а начкар улыбнулся, довольный собой, зная точно: если народу не нравится то, что делает власть, значит, она, власть, права.
Недовольный гул рос, но начкар оборвал его и заглушил до нуля, гаркнув так, что даже поезд начал резко, визгливо тормозить.
– Я кому чего сказал?! В порядке живой очереди! По одному! Бегом!
Сутуля толстую ватную спину, деревенский очкарик зыркнул на тебя из-за плеча неожиданно зло, и ты подумал, что это он должен был тебя задушить.
2
«А хорошо в клетке одному», – успокоенно проговорил ты про себя, и, словно подтверждая твои слова, все оттуда же, из-под левой подмышки выскочил паучок и замер, как будто не решаясь заново начинать прерванный труд.
Видно, его очень испугали удар и вода, наверное он боялся воды.
«Давай, давай! – подбодрил ты своего единственного последнего друга. – Теперь нам никто не мешает».
И, услышав тебя и поверив, перебирая цепкими лапами, он стремительно понесся к твоему замершему в ожидании губительной встречи сердцу.
Поезд разогнался. В вагоне было сизо от сигаретного дыма, душно, но все еще холодно. Ты зябко поежился, сидя на жесткой скамье, подвинулся спиной к стенке, поднял, подобрал под себя колени, обхватил их руками, сжался, нет, в самом деле – хорошо в клетке одному.
– Эй, осужденный! – громким шепотом позвал тебя конвоир.
Глотнув воздуха, ты торопливо поднялся.
Это был курносый, розовощекий, плотный, неладно скроенный, но крепко сшитый парень. Нерешительно улыбнувшись, он обнажил крупные белые зубы с нелепой золотой фиксой впереди.
Без сомнения, он тоже был деревенский.
И еще скажу… Русская деревня умирает на зоне не только в качестве охраняемых, но и охраняющих – по обе стороны клетки.
Сердце подпрыгнуло, и паучок испуганно метнулся в свое укрытие.
– Осужденный… Это… Ваше фамилие – Золоторотов? – спросил он тем же громким шепотом, глядя на тебя с живым интересом.
– Да.
– А это… Звать как?
– Евгений.
– А отчество?
– Алексеевич.
– А год рождения какой?
Ты назвал.
– А день?
– Что? – не понимал ты.
– Ну, день рождения, когда родился, – торопил он тебя с ответом, опасливо косясь на купе начкара.
Ты напрягся, вспоминая, и назвал день своего рождения.
«Зачем вам это?» – хотелось спросить все еще стоящего у двери клетки конвоира, но, разумеется, не спросил.
– Это… Тебе водка не нужна? – спросил он, улыбнувшись смущенно.
Ты мотнул головой: «Нет, не нужна».
Обнажив в улыбке свой золотой зуб, конвоир ушел.
«Зачем ему это? – удивленно думал ты, вновь усаживаясь на жесткую скамью. – Чтобы продать мне водку? Странно… Ну где же ты, где ты?»
Паучок не отзывался, видно, его сильно напугали появление конвоира и эти странные вопросы.
Сердце билось ровно и радостно, объявляя тебе и миру: «Я есть! Я живо! Мы живы!»
Ты усмехнулся и устало прикрыл глаза.
В вагоне сделалось по-праздничному шумно. Это был русский праздник дороги. В клетках рассказывали что-то, спорили, смеялись, хвастались, врали, привычно и незло переругивались.
– Чего так дорого? – донесся ворчливый голос из соседней клетки.
– Начальник цену назначает. Мы только десять процентов навариваем, – это был голос знакомого конвоира.
– Ну давай, тащи пару бутылок.
– Деньги сперва.
– А-а…
Ты знал по разговорам в общей: на этапе зэки с продуктами и при деньгах. Не все, конечно, а те, у кого есть родня, еще не измученная до последнего предела хитростью и подлостью родного сидельца, который будет клянчить и требовать денег до самого конца срока. Таких большинство, а те, у кого за душой ничего, кроме выданной на этап буханки черного хлеба да пары ржавых завернутых в обрывок газеты селедок, рассчитывают на доброту и щедрость большинства, и правильно делают – в дороге все щедрые, в дороге все добрые.
Дорога, дорога,
Ты знаешь так много,
О жизни такой непростой, —
звучала за стенкой записанная на магнитофонную ленту песня, заглушаемая голосами начкара и писателя, чья застольная беседа занималась, как тихий и уютный костерок на привале в лесу.
– Можно на ты?
– Только на ты!
– А почему, скажи, ты их всех на колени поставил? – это был вопрос, несомненно, писателя.
– Так лучше, – после задумчивой и значительной паузы ответил начкар.
– Кому? Кому лучше?
– Всем. И мне, и им, всем… Я уже пятнадцать лет зэков по этапу вожу, и ни одного серьезного происшествия. Не то что побег, об этом я даже говорить не хочу. Не то что убийство, тьфу-тьфу, но не помер еще никто ни разу.
«Я буду первый», – подумал ты, усмехнулся и позвал паучка: «Эй, ну где же ты?»
Тот, однако, не отозвался.
– А знаешь почему?! – повышая голос, продолжал утверждать и утверждаться прапорщик. – Потому что я сам живу и другим жить даю! Сам живу и другим жить даю!
Он там еще что-то говорил, но слова стали сливаться со словами песни, производя обволакивающий, убаюкивающий шум.
Висящий в воздухе сизыми клоками дым лез в нос, разъедал глаза и ты их закрыл…
