— Ты что-нибудь видишь? — спросил его Джек.
Роберт сорвал с носа очки и бросил их назад на диван.
Жест не был шаловливым.
— Ничего я в них не вижу, — сказал Роберт.
Джек почему-то почувствовал себя обиженным.
8. Однажды утром она позвонила ему.
Он настолько забыл ее, забыл об угрозе ее возникновения, что даже попросил без всякой задней мысли повторить — он не расслышал — как ее зовут?
Она назвалась.
— Я хочу поговорить с тобой… — извиняющимся тоном сказала она.
Джек был до того потрясен, что не мог произнести ни слова.
— Джек?.. Я просто хочу поговорить с тобой… спросить…
Взгляд его дико метнулся к календарю, висевшему на стене над письменным столом: его первым побуждением было проверить число, установить факт — было 5 сентября. Затем он услышал свой голос:
— Элина, нет. — Нет. — Голос его звучал обычно, хотя сам он сидел сжавшись, застыв; он уже больше ничего не видел.
— Не могла бы я приехать повидать тебя? — спросила Элина. — И Мереда Доу тоже… как-нибудь?.. Ты не мог бы взять меня с собой к нему?
— Я больше не веду его дело.
— А могу я посетить его?
— Он слишком болен, он в психиатрическом отделении, — нетвердым голосом произнес Джек. — Нет, его нельзя видеть. И, Элина, я не могу с тобой говорить, я сейчас повешу трубку. Не надо.
— Я думаю о тебе… Я уже давно хочу с тобой поговорить, — еле слышно произнесла она. Интересно, подумал он, где она сейчас: казалось, она говорила издалека. — Джек?.. Я ведь только хотела…
— Нет, прошу тебя. Прекрати.
— Я знаю, что ты усыновил ребенка… верно?., и я знаю, я знаю, что ты говорил… и я понимаю… я вовсе ведь не собираюсь…
— Нет, собираешься. Именно это у тебя на уме — иначе зачем бы ты стала звонить? Я вешаю трубку.
Она молчала, словно сдаваясь на его милость. Он почувствовал, как все в нем всколыхнулось, устремилось к ней, — чувство было таким чистым, как будто в нем не было ничего личного.
— Джек?.. — произнесла она.
Тогда он повесил трубку.
Он вышел из здания, где была его контора, и прошел несколько кварталов до бара на другой стороне Вудуорд-авеню, достаточно далеко, чтобы там не оказалось никого из знакомых. Ему было плохо. Мелькала дикая мысль, что надо позвонить ей: ведь он хотел сказать… хотел…
В баре было довольно много народу, хотя время еще не подошло к полудню. Джек не без удивления подумал, до чего же здесь хорошо, среди этих сомнительных оборванцев, которые не знают ни его, ни о нем, белых и черных, нимало не интересующихся, какого ты цвета, да и вообще ничем не интересующихся… Он встал в конце стойки — там было ровно столько места, чтобы можно было втиснуться одному человеку. Он заказал стакан пива, взъерошил обеими руками волосы и попытался разобраться в своих мыслях…
Сердце у него в груди так стучало, точно перед ним был противник. А он должен защищаться, должен драться. Необходимо драться — иначе почему он весь так напряжен? Он вспомнил, как поджидал ее — в той комнате, а раньше в номере гостиницы, — какое им тогда владело напряжение, как он был жалок и как этого стыдился. А он-то считал, что он — гигант, что в нем сидит злобный дух, готовый выскочить во внешний мир, почуяв запах крови и плоти, готовый совершить любую жестокость, чтобы разрядиться. Поджидая Элину, он рисовал ее себе в воображении, страшился ее, вызывал ее образ перед своим мысленным взором и отсылал этот образ назад, и снова требовал, чтобы она появилась, — и так бесчисленное множество раз, но по-настоящему любовь к ней появлялась, лишь когда она приходила и он подчинял ее себе, погружался в нее. И он испытывал такое наслаждение, словно от пытки, — чувство, которое он не в состоянии был даже определить: оно не было человеческим. Оно было унижающим человека.
Элина, нет. Он только что сказал ей эти слова и поступил вполне разумно. И еще раз: Нет.
Он повесил трубку.
Он поступил абсолютно разумно и был доволен собой. Жить — не обязательно, но если уж ты живешь, то должен совершать некоторые обязательные поступки, — Джек это знал. Глаза у него и сейчас жгло при воспоминании о владевшей им страсти, но он заставлял себя пить пиво, пить пиво утром, Джек Моррисси в баре в половине двенадцатого утра — еще один из числа удивительных поступков, которые, как выяснилось, он должен делать. А почему бы и нет? Он полностью владел собой. Постепенно он успокаивался: тело его осознало, что ему, возможно, и не придется драться.
Над стойкой бара работал телевизор, хотя никто его не смотрел. Показывали какой-то документальный фильм о подводной войне… Джек глядел на смутные очертания акулоподобных ракет и снарядов и ничего не понимал. Он подумал: «Я все равно не мог бы ей позвонить — я ведь не знаю, где они теперь живут».
В следующий раз, когда у него на столе зазвонит телефон, это будет уже не Элина.
И все же ему было как-то не по себе. Он в общем-то не любил пить, никогда не был в состоянии выпить много, но это помогло подавить смятение. А он в панике вдруг увидел, как блеснул нож, вонзаясь ему в грудь, чтобы вскрыть сердце, схватить его и вырвать… Он закрыл глаза, думая, действительно ли вот так порой умирают люди, думая, бывает ли так, чтобы людям вырезали сердце, чтобы это сердце потом держали у всех на виду, перед ликующими толпами… Такого не бывает — сказал ему кто-то однажды. И все же, а что, если бывало? Если такое случилось — пусть с одним-единственным человеком, однажды в истории? Всего лишь однажды?
Он почувствовал знакомое, страшное нетерпение, предельный накал мозга — признаки, сопутствовавшие его жажде обладать Элиной, и страх, как бы что-то не получилось не так: а что, если она не придет к нему, перестанет его любить или его тело не послушается и не сможет любить ее. И тогда — смерть, и какая! Единственным лекарством против этого страха было женское тело, так что желание, владевшее им, не было обычным, человеческим, оно было безмерно и безумно, непереносимо. Вот он больше ему и не поддастся… Джек огляделся: вокруг сидели мужчины, такие же одинокие, как он, в общем-то не обращающие друг на друга внимания. Ему всегда хотелось быть обычным, честным человеком. Он всегда стремился к людям, словно познание жизни других людей могло каким-то образом облегчить ему собственную жизнь, и жаждал им помочь, изводил их, в известной мере им завидовал. Ну и как — легче ему от этого становилось? Его клиенты — преступники, насильники, возможные убийцы, обычные невинные люди — они чем-то помогали ему? И вот он начал понимать, что чужая жизнь не делает твою собственную более сносной, только показывает, что жизни у людей одинаковы, — все равно как если бы ты вскрывал трупы в анатомическом театре. Это не путь из смерти, а путь в смерть.
Машина слов впрямую обратилась к Элине, и Джек услышал: Я любил тебя? А ты, достаточно ли хорошо ты меня знала, чтобы любить?
В тот вечер он помог Рэйчел купать Роберта и с любовью смотрел на мальчика — такое маленькое тельце, такие хрупкие косточки, а как изящно сложен! Мальчик зачаровывал его. Иногда, как и сейчас, он помогал Рэйчел укладывать Роберта в постель, словно принимая участие в ритуале, на самом же деле лишь помогал ей, подчиняясь ее авторитету: она ведь женщина, мать ребенка, а он всего лишь отец и должен играть второстепенную роль. Ему нравилась эта мысль, это нарушение равновесия в распределении власти между ними: ему было так легко уступить, а жене, казалось, это было приятно…
Роберт обычно вел себя тихо, особенно в конце дня и тем более в присутствии Джека. Он, казалось, не верил Джеку — не полностью верил. Порой он так смотрел на Джека, когда тот входил в комнату, просто открывал дверь и входил, словно Джек на какой-то страшный миг принял облик другого человека, другого отца, и Джеку приходилось изрядно потрудиться, чтобы изгнать из памяти мальчика тот, другой образ, ему приходилось улыбаться и быть очень нежным, очень нежным. Но сегодня мальчик, казалось, был веселее обычного. Он что-то рассказывал и время от времени исподтишка поглядывал на Джека, его темные застенчивые глаза были такого же цвета, как и у Джека, — по краскам они вполне совпадали, они выглядели совсем как отец и сын, на что обратило внимание агентство по усыновлению, но что всегда казалось Джеку несущественным, чуть ли для него не оскорбительным; теперь же это казалось ему чудесным совпадением. Роберт лопотал и лопотал, задыхаясь, взволнованно, рассказывая что-то насчет какого-то животного, которое он видел то ли по телевизору, то ли у соседей — собаку, кошку? — и нельзя ли ему иметь такое; а может быть, — Джек вслушивался, стараясь понять, — может быть, речь шла об игрушке, подобранной на заднем дворе, но грязной, — почему она была грязная? Разве нельзя ее вымыть?.. Звонкий, взволнованный, задыхающийся голосок Роберта звенел от сильного, почти лихорадочного волнения, и Джек подметил, как спокойно и очень мягко научилась отвечать ему Рэйчел — она никогда не говорила «да», никогда не говорила «нет», а только может быть, может быть, посмотрим, если он будет хорошо себя вести, если… если…
