Смех стал быстро стихать, и в наступившей выжидающей, почти благодушной тишине особенно резко, жестоко, зло, как внезапный удар исподтишка, прозвучал крик с другого конца вагона:
– В жопу тыканный твой сынок!
Это был голос рыжего, который ударил тебя по голове бутылкой с водой, и ты испуганно втянул голову в плечи.
Все растерялись от неожиданности, и только называвший себя твоим отцом словно ждал этого крика, он молодо рванулся туда, но, удержанный конвоиром, остался на месте, усмехнулся, тронул ссадину на скуле и, повернув голову в сторону кричавшего, сам прокричал – громко, грозно, требовательно:
– А ты тыкал его?! Ты его тыкал?! – Судя по издаваемым ею звукам, глотка старика была убойного калибра, не глотка – живая труба, изнаждаченная крепким табачищем, еще более крепким алкоголем, беспрерывными матерными ругательствами, постоянным криком.
– Что молчишь, Городской? – прокричал он насмешливо, скосив на тебя свой ободряющий взгляд.
– А мне и тыкать не надо, я таких по глазам вижу! – распаляя себя, запоздало завопил тот.
– А я по глазам вижу, что ты, волчина, сука позорная, подкумок красноповязочный, сам обоими ногами в чушарне увяз и на других пальцем показываешь! – прокричал старик и, словно собираясь запеть, набрав в легкие воздуха, заругался.
Ах, как же он ругался, как матерился – мастерски, играючи, легко…
И все глаголы, глаголы!
Вкладывал, укладывал, приставлял, имел, поминая людей святых и грешных, лесных зверей и нечистую силу, классиков марксизма и забытых политических деятелей советской поры – даже жалко было, когда он замолчал.
Вагонзак потрясенно затих, осмысливая услышанное.
Колеса одобрительно постукивали.
Молчал, переводя дух, старик.
Он не ждал аплодисментов, их и не было, не приняты они в зэковской среде – нахлопать могут, а похлопать никогда, но это был номер, это было выступление, это был парад-алле великого и могучего русского языка!
Молчал и тот, к кому была обращена эта неистовая хула и изощренные поношения.
Мне уже приходилось говорить, что физические поединки между зэками запрещены самими зэками, чаще всего их заменяют поединки словесные. На воле слово лечит, на зоне валит с ног – Городской, как назвал его старик, подавленно молчал.
Прапорщик довольно хохотнул, восхищенно мотнул головой, глянув через плечо на писателя.
– Записывай, писатель! Знаменитым станешь. Или не напечатают? Да напечатают, сейчас такое печатают, я сам читал… Слышь, дед, а повторить можешь?
– Повторить не могу, – мотнул головой старик.
– Почему?
– Не повторяется.
– Не повторяется, слышь? «Не повторяется такое никогда», – начкар вновь хохотнул. – А я тебя узнал, дед! Этапировал я тебя однажды. Это ж ты всю ночь на гармошке наяривал и пел, как они – «Страдания»?
– Было дело, – смущенно улыбнулся тот и почесал лысый затылок.
– А где гармошка?
Вопрос неожиданно расстроил старика, видимо, речь шла об очень большой его потере.
– Нету гармошки, – ответил он тихо и горько.
– Продал?
– Нет.
– Пропил?
– Нет.
– А где ж она? – вопросы были насмешливы и шутливы, ответы серьезны и горьки.
– Нету гармошки, – тихо подытожил старик, не желая больше говорить на эту больную для себя тему.
– Ну нету так нету, ладно… – понимающе согласился начкар. – Ну что, не признает тебя сынок?
– Погоди! – вновь поднял руку старик, не отрывая от тебя внимательного просящего взгляда.
В вагоне сделалось тихо.
– Хочешь, я скажу, как мамку твою зовут? – спросил он с вызовом.
– Нет, – не принял вызов ты.
Но он назвал – громко и отчетливо – имя и фамилию твоей матери.
– А хочешь, я скажу, по какому адресу вы с мамкой проживали?
– Нет!
А он точно назвал ваш адрес на Тверском бульваре.
– А хочешь, я скажу, как твою няньку звали?
– Нет.
Баба Варя ее звали и еще Варвара Васильевна, и он так и сказал: «Баба Варя и еще Варвара Васильевна», – и, улыбнувшись общему вашему прошлому, продолжил:
– А помнишь, как в Серпухове на площади одна мамаша своего больного сыночка за деньги показывала? Головища у него была – во! Как воздушный шар. Помнишь? Должен помнить, дети такое не забывают… Годика четыре тебе было… А помнишь, как баба Варя ругалась на тебя?
– Нет! – оборвал его ты, не желая больше слышать ни вопросы, ни воспоминания этого чужого, странного, пугающего человека.
– Погоди, как же нет… – Старик начал нервничать и частить, делаясь жалким. – Что тебе еще про тебя рассказать? Мамка твоя без хлеба могла прожить, а без книжек нет… Так сама и говорила… Учителка… – Он попытался еще что-то сказать, торопливо вспомнить, просяще заглядывая в твои глаза, и это у него получалось все хуже, вызывая вокруг досаду и раздражение и на тебя, и на старика.
Особенно раздраженным выглядел начкар.
– Ну что? – хмуро обратился он к тебе.
– Нет, – твердо ответил ты.
Но почему – нет, почему, чёрт побери – нет?!
Помнишь, в детстве, думая об отце, страдая от его отсутствия, мечтая о нем, ты готов был признать его даже в лягушке, в обыкновенной зеленой ляге, представляя, как любил бы его, как носил бы за пазухой и как держал бы на ладони, гладя по холодной влажной спинке… Ты хвастался бы ему своими пятерками и скрывал бы, чтобы не огорчать, двойки, а он научил бы тебя драться, вы собирали бы марки, разводили аквариумных рыбок и ходили вместе на футбол…
И вот – перед тобой не лягушка, а человек, любопытный по-своему человек, представивший доказательства своего отцовства, а ты – нет, нет…
Да, имя твоей матери и ваш адрес мог знать человек посторонний, но знать и помнить о том большеголовом уродце мог только очень близкий человек, может быть даже – родной…
Может, потому ты упорствовал, что этот стоящий по ту сторону клетки старик был совсем не похож на отца с фотографии, что висела над твоим письменным столом? Тот был похож на актера Урбанского, но при чем здесь актер Урбанский? И уж точно ты не боялся, не думал о том, что это может быть какая-то хитроумная разводка с целью тебя задушить…
Но что же, что тогда, почему все «нет» и «нет»?
Думаю, вот что…
Думаю – случилось невозможное, и у тебя просто не было сил в него поверить. Я понятно говорю? Чтобы поверить в невозможное, нужны силы, а у тебя их не было…
– Что, дед, умылся? – насмешливо обратился к старику начкар, неодобрительно на тебя косясь.
– Ага, – согласился тот, продолжая улыбаться, все еще не сводя с тебя просящего, заискивающего взгляда, и, подтверждая правоту услышанного, провел по лицу ладонью, словно умываясь.
– Да ты не расстраивайся, дед, небось между ходками еще настрогал? – хохотнул, успокаивая его, начкар.
– Не, гражданин начальник, – неожиданно мягко и как-то устало не согласился старик. – Я с такими делами никогда не шутил. Один он у меня.
– Отведи в первую, – сухо приказал начкар конвоиру, заканчивая представление.
Старик привычно сцепил ладони за спиной и сделал шаг в указанном направлении, но вдруг обернулся, глянув ласково и прощально, и громко и ободряюще заговорил:
– Молодец, сынок! Правильно! Я бы на твоем месте точно так себя повел. Да еще послал бы куда подальше. Где раньше был, отец хренов?!
На последних словах голос старика сорвался, и, мотнув головой, он пошел по проходу, сутулясь, тяжелея при каждом шаге, умаляясь в размерах, на глазах старея.
Спустя какое-то время перед твоей клеткой никого не осталось, только писатель продолжал стоять напротив, глядя на тебя прямо и неподвижно своими кислотно-синими очами.
– Ну вы и фрукт, – укоризненно проговорил вдруг он.
4
Знаете, когда я окончательно поверил, что этот необычный человек – мой отец? Когда, сидя в клетке, в моей клетке, в нашей клетке – во время нашего долгого нескладного разговора он скинул с ног свои банные шлепки и остался босой. Ноги были белые, жилистые, словно костяные, и на каждой на подъеме стопы – отчетливая татуировка. На левой начало фразы: «Хочем…», а на правой – ее окончание: «в XXI век» и три жирных восклицательных знака в конце, три – «!!!»
Между тем никакого внешнего сходства между вами не было: ни в лице, ни в фигуре, ни даже в голосе, который, говорят, первым по наследству передается – его голос был сильный, напористый, хриплый, твой – слабый, усталый, высокий, ничего общего – только эта, передавшаяся по наследству глупая мечта.
Заметив твой удивленный взгляд, отец смущенно подобрал под себя длинные ступни и смущенно же объяснил:
– Молодой был, глупый. С чего-то я решил, что тогда все по-другому будет. Эх, дураки мы, русские.
– А я русский? – спросил ты торопливо, почти жадно.
Отец глянул озадаченно:
– А то какой же?
Ты неуверенно пожал плечами.
Отец усмехнулся.
– Мать небось напридумывала. Придумывать она горазда была. Книжков своих начитается, кин насмотрится. (Он говорил: «книжков», он говорил: «кин»!) Артиста одного до жути любила. Ну, тот, который весь лес в одиночку спилил, коммунист-то этот…
