– Я – поляк, – вдруг прозвучало за моей спиной. – Из Лодзи...
Мы разом повернулись со своим «О-о!!!», чуть не опрокинув гондолу.
Извинения, невнятные возгласы неизвестно по какому поводу – с нашей стороны. С его стороны унылые кивки, тяжелое дыхание утомленного человека под мерные взмахи шеста. Было что-то жалобное в том, как он прерывисто вытягивал «Ои-и-и!» – старинный и вечный оклик всех гондольеров.
Мне сразу пришло на память читанное где-то, что искусству гондольера учатся три года.
Я сидела и гадала – что погнало парня из Лодзи в этот странный город, заставило заняться именно этим ремеслом, и стоять здесь, на задворках Венеции, подстерегая туристов...
Далее разговор происходил на удивительной смеси русского, который он учил когда-то в школе, и английского, с вкраплением тех польских слов, которые неизвестно когда и по какому случаю запали мне в голову или смысл которых я просто угадывала.
– Как же пан попал в Венецию? Он замолк... И вдруг сказал:
– Это очэн ционжка справа, шановна пани. Лучше не буду рассказать...
– О, конечно, простите, ради бога...
И тут же он стал рассказывать – с таким напором и болью, словно «ционжка справа», «тяжелая история», толкала его изнутри, срывала все замки и рвалась наружу, к первому встречному. И если б не его тусклое лицо человека, совершенно не способного к выдумке, можно было бы подумать, что он пробует выжать из нас слезу на предмет чаевых.
Все просто, пани: моя сестра, млодша сиострычка, Агнеш-ка, пять лет тому приехала сюда с другом на вакацье. И здесь они наняли так гондолу, на полчаса. Вот эту самую холерна крыпа, на ней Марио работал. И вот, шановна пани, Марио влюбился в Агнешку, а она полюбила его. Владеку, ма сэнь розумець, это было горько, Владек набил Марио морду и уехал один, а она тут осталась. Но еще два раза Владек приезжал за ней сюда и дрался смертным боем с Марио... Но ничего ему не помогло, потому что у Агнешки и Марио была вьелька ми-лощьчь, понимаете, зэ биг лав, тут ничего не попишешь.... А когда у них родилась Янка, они поехали на Сицилию показать ее родителям Марио. И это они сделали напрасно, потому что у Марио там давно были двух врогов, от которых он собственно, с Сицилии и бежал. Он думал, что приедет потихоньку, только покажет внучку старикам – девочка по просту лялечка, пани, я покажу фотографию, когда вернемся, вылитая Агнешка... Но те два брата, двух врогов, которые подстерегали Марио столько лет, они узнали, что он приехал. Наверняка не обошлось без негодяев соседей, пся крев! И эти парни... словом, они стреляли по его машине, и ционжко ранили его, и убили мою сестру. Мою млодша сиострычка. Агнешку. Девочку тоже задело, но слава богу, обошлось – она только ножку слегка подволакивает... Так вот вам причина, с чего я здесь вожу эту холерна крыпа... Я тогда сразу бросил учебу в политэхника, приехал – Марио не мог работать, у него прострелено легкое, а ведь это нагрузка. Это ционжка нагрузка, пани, скажу вам честно. Я быстро научился этому ремеслу, и все ничего, и уже два года кручусь здесь, но проблема: я вообще не могу долго быть на воде, у меня морская болезнь... Так только, немного тут и там, туда-сюда... Надо помочь Марио, жалко его. И Янку жалко, но они не хотят в Лодзь, ни за что...
– И этот бизнес кормит вас троих? И хватает?
Он помолчал, тяжело крикнул «Ои-и-и!», оттолкнувшись ногой от стены и заворачивая к тому месту под мостом, где взял нас...
– Владек помогает, – проговорил он, с облегчением накинул на сваю петлю каната, подтягивая гондолу к узкому, чуть не в две ладони шириной, деревянному причалу и явно радуясь, что наша прогулка подошла к концу. – Дает денег на девочку... Он благородный, но также еще и упрямый, такой упарты! – уверен, что Янка – его дочь...
Затем минут сорок мы втроем пили кофе в ближайшей кондитерской, тут же, в Гетто, на первом этаже старого дома с тяжелыми черными балками по потолку, рассматривали фотографию девочки – он носил ее с собой в бумажнике: действительно, хорошенькая, с длинноватым носиком, бровями-лодочками и кроткими большими глазами; при расставании добавили червонец – если можно сказать так об этой новой общей валюте, – не на чай, конечно, не подаяние, боже упаси! – просто, девочке на подарок. Но не больше, нет. У нас на Востоке так: любая, даже самая трогательная история, поведанная караванщиком, не влияет на окончательный расчет.
***
Венецианское стекло – оркестр, который, не смолкая, исполняет над твоим ухом прекрасную музыку. Сначала это восхищает, изумляет, доставляет наслаждение чуть ли не чувственное; потом устаешь и пытаешься отвести взгляд от фанфарных призывов и валторновых пассажей пурпура с золотом, лазури с солнечно-белыми жемчугами...
Да не тут-то было! Венеция вокруг повсюду: цвет торжествует и трубит по обе стороны улиц, кружит тебя флейтой на любой из площадей, заарканивает в переулках тонкой петлей из цветных бусин, вывешенных на дверях лавок; вскипает дружным тутти струнных в витринах, киосках, на скатертях дорогих ресторанов; цвет гремит, лезет в глаза, ощупывает, встряхивает, зазывает и в конце концов вытягивает у тебя, изможденного пением цветовых сирен, кошелек и выносит на берег, где, очнувшись, нащупываешь в карманах два пакетика с нитками третьесортных бус, купленных в беспамятстве на подарки...
После чего наступает обморочная тишина и плеск равнодушной воды в канале.
Словом, курортный городок Десензано на Лаго ди Гарда, где у нас были заказаны две последние ночи, показался благостной заводью – на такую, собственно, и выходила терраса нашего отеля: в ней тихо покачивались лодки и катера.
Впрочем, дом напротив, на другой стороне площади, – совершенно венецианского облика дом с витыми колонами, розетками и печными трубами на крыше, с круглыми, юбочкой, на-вершиями, – словно переглядывался с нами византийскими окнами второго и третьего этажей, в которых среди бордовых тяжелых портьер мелькали то и дело чьи-то плавные руки, а из дверей первого этажа два ленивых официанта по утрам выносили и расставляли на площади столы и стулья.
Там размещалось довольно заурядное кафе.
***
На главной площади Десензано на белом постаменте стоит святая Анжела с железным пропеллером на запрокинутой к небесам голове. Святая Анжела держит в левой руке то ли копье, то ли жезл, то ли посох. Правую прижала к груди.
Судя по надписям, выбитым на всех четырех сторонах высокого мраморного постамента, эта воительница – патронесса городка, и то ли жила в нем, то ли умерла, то ли в конце концов вознеслась на небо вживую, запустив железный пропеллер на макушке.
Она воинственна, сурова и к чему-то взывает – но вот понять бы, к чему. Тут иностранец бессилен. Иностранец не вглядывается в святых, он отдыхает.
Итальянцы, впрочем, тоже отдыхают – бары, траттории, пиццерии, остерии и прочие едальни полны, и по воскресным дням места следует заказывать заранее.
По воскресеньям на площади полукругом разворачивается стихийный базар.
Помимо всякого обожаемого мною хлама – тусклых бронзовых ламп без абажура, желтых от времени кружевных воротничков, пенсне с одним поцарапанным стеклом – а другого нет уже лет шестьдесят, – помимо надбитых вазочек, часов с кукушкой, старых венецианских масок со стертой позолотой на щеке, а также вездесущих африканских фигурок и аляповатых мексиканских тряпок, тут можно много чего найти и потрогать, шатаясь между столиками и лавками, над расстеленными на земле польскими и украинскими газетами, заваленными хохломой, гжелью, грудами янтаря и всевозможными поделками, что свозят сюда удалые садко-садковичи из Украины и Польши. Они и тут бодро перекрикиваются, наливая себе кофе из термосов, торгуются, медленно собирая сдачу с прямой и твердой ладони, готовые разом сняться всем табором и рвануть дальше – по городкам побережья Лаго ди Гарда...
Все эти городки один на другой похожи. Местный паром обходит их с обстоятельной неторопливостью: Десензано, Сало, Гарда, Бордолино, Сермионе, Гардоне... Когда приближается причал, капитан объявляет по бортовой связи:
– Бордолино! Бо-о-ордоли-и-ино! – повторяя название дважды, второй раз выпевая, словно мотив неаполитанской песни.
– Сермионе! Се-е-ермио-о-оне!..
– Десензано! Де-е-е-сенза-а-а-но!..
Засим причаливаем к очередной, едва не комнатных размеров площади, на которой некто бронзовый стоит на пьедестале, потупив взгляд или, напротив, подняв его к небесам.
Толпа туристов одолевает подъем к какому-нибудь замку. Навстречу ей спускается другая толпа туристов, в замке уже побывавших.
Вот целая кавалькада инвалидов в колясках, в двадцать глоток распевают на немецком песню моего детства: «Куба, любовь мо-я! Остров зари баг-ровой!»
Девочка-даун лет восьми, с невозмутимо-гладким нежным лицом юного Будды.
И вдоль этой пестрой круговерти странников медленно, словно черный ангел с зеркальными крыльями, проплывает гоночная «феррари» с лебединно поднятыми дверцами...
