— До чего же холодная, бесчеловечно! — пробуя ногой воду в море.
Я вставала и ходила по темной спальне. Я уже не боялась, что бог схватит меня за щиколотки; я говорила ему:
— Подлый бог.
Воздух безостановочно сотрясался от ударов метронома, стук его лез в уши, завладевал всем телом, и, повинуясь его ритму, сердце колотилось как бешеное. Я ничего не смыслю в том, что они называют смертью. В пансионе задают сочинение: рассказать, как мы проведем последние пять минут своей жизни. Каролина содрала ответ у святого Людовика Гонзаго; она написала: «Я буду все так же спокойно играть». Она оказалась первой. А я им выложила: «Если бы я знала это точно, я выбросилась бы из окна, чтобы не дожидаться». Я заработала единицу, и, кроме того, маме сообщили о моем плохом поведении.
Каждый день в четыре часа надо было есть тартинки с джемом, от них на зубах скрипел песок, смотреть, как папа с мамой пьют ненавистный им чай вместе с Аленом под стоявшим на лужайке зонтом, наблюдать, как Валери изучает свой гороскоп, спрятав его между страницами какой-то философской книги, нагонявшей на нее тоску.
Искусственная, навязанная жизнь, словно все мы сидим в какой-то мушиной клетке, укрываясь от внешнего мира. Под деревьями Оливье и Шарль гонялись друг за дружкой, стреляя из револьвера; они кричали:
— Не шевелись, ты умер, не смей шевелиться.
Роясь в песке, я извлекала различные предметы, пролежавшие там не одну неделю: апельсиновую кожуру, палочки от эскимо, обломок расчески без зубьев и даже совершенно развалившуюся комнатную туфлю.
В глубинах этого заброшенного мира безостановочно рождались личинки, шло непрерывное опасное брожение среди гроздьев яичек, они грызли, уносили Клер далеко, все дальше и дальше, потому что никто больше не желал говорить о ней.
Еще дальше, чем дедушку номер один, в белом одеянии, в саду нашего детства, еще дальше, чем юную бабушку, исчезнувшую в складках голубого платья.
Далеко, туда, где смерть бесповоротна, где, словно хлопья снега, на все нисходит тишина. Солнце, пробивая в тучах белые прогалины, все отступало и отступало в глубину пространства. Я говорила Клер:
— Не тревожься, я не позволю им это сделать.
Мертвые не входят в кухню, не приближаются к металлическому крану, под которым неслышно наполняется водой стакан.
Они не бродят по крыше, раскинув руки точно крылья. Не шагают так стремительно по самому краешку тротуара в золотистых итальянских босоножках, потряхивая темно-рыжими волосами. Я закрываю глаза и вижу идущую издалека Клер, ее лицо, руки, ноги, точно такие же, какие будут у меня, когда я вырасту, и она проходит сквозь меня совсем легко, даже не задев.
А потом однажды утром метроном смолк. Волей-неволей они вынуждены были заговорить об этом — отец в темно-серых брюках, мать в трикотажном лимонном платье, застегивающемся спереди, Ален совсем белесый, в белой водолазке, Валери с нарисованными карандашом веснушками на перекроенном носу и с появившимся у нее в последнее время удивленным взглядом. Да, все было готово к первому завтраку: чай, обычный кофе, кофе без кофеина и пять сортов джема. Да, все и правда было в полном порядке, и каждое утро, когда они оглядываются, прежде чем сесть за стол, я читаю удовлетворение в их взглядах, и это всегда меня смешит, я всегда твержу себе: «Вот оттого, что они так довольны этой своей размеренной жизнью, они и пожнут катастрофу». Аленова Анриетта принесла ее прямо на тарелочке и сказала, опустив голову:
— Извините, пожалуйста, кому это передать?
И мы узнали, что Клер получила письмо. Никто не ответил. Мама с пылающими щеками разлила кофе на стол, в блюдца и даже в чашки.
— Этого и следовало ожидать, — сказал папа.
Письмо положили перед Аленом. Он подтолкнул его к маме, а мама чуть отодвинула, и письмо осталось лежать посредине вышитой маками скатерти. Испачканный, перечеркнутый конверт, перемаранный тремя разными адресами: парижским, нашим загородным и теперь бретонским адресом Алена, красные и зеленые марки, жирный фиолетовый штемпель — Correos del Peru, а потом изображение ламы на горе. И еще печать: «Лима — Пруденсия, 5 июля», времени было достаточно, чтобы все это разглядеть.
— «Cor-reos del Pe-ru», — запинаясь, медленно прочла Валери с таким оскорбленным видом, как будто сама Клер была здесь.
Я сказала:
— Ну и что, это ведь не запрещено.
Папа взял письмо, повертел его в пальцах, разобрал на обратной стороне штемпель французской почты: «Париж, доставлено 13 июля», он прочел эти слова как-то неуверенно, хотя очень громко, письмо в его руке начало дрожать, сначала незаметно, потом все сильнее. Мама окликнула его:
— Жером!
Будто папа находился далеко, будто он уехал в изгнание утром 13 июля, тем самым утром, когда уехала Клер, не попрощавшись, ничего не сказав.
— Какое печальное совпадение, — сказал Ален.
Он сидел неподвижно в плетеном кресле лицом к окну, и вид у него был, пожалуй, раздосадованный. Валери повела плечами:
— Что ж тут поделаешь?
Глаза у мамы были широко открыты, как тогда, когда она сказала: «Я хочу в последний раз увидеть тело своей девочки».
Я покраснела как рак.
— Мама, прошу тебя, прошу тебя, сожжем его, не надо распечатывать, она не хочет, я не хочу.
— Имеем же мы право знать, — сказала Валери.
Я посмотрела на нее в упор, на ее перекроенный нос.
— Уж тебе никто никогда не напишет из Перу, поэтому ты и хочешь, чтоб письмо распечатали.
Мама грустным голосом обозвала меня злюкой.
— Неужели смерть Клер не послужила тебе уроком? Подумай, как бы тебя мучила совесть, если бы Валери умерла, после того как ты с ней так разговаривала.
Я не пожелала отвечать. Мама ножом вскрыла конверт, вынула оттуда квадратный листок бумаги, не обычной почтовой бумаги, а просто листок, вырванный из рабочего блокнота, чтобы побыстрей черкнуть несколько строк Клер. В последнюю минуту мама сказала:
— У меня не хватает духу, прочтите вслух вы, Ален.
— Нет, — сказал Ален, — пускай лучше прочтет отец.
— Ну что ж, — сказал папа, — пусть будет, как в песенке: самого маленького съедают первым, иди-ка ты сюда.
Я не поверила, но папа улыбался краешком глаза, как, должно быть, улыбался Люлю Диаман, как улыбался Клер, когда, повязав галстук жемчужного цвета, вел ее есть устрицы. Именно такого папу я любила. Я взобралась к нему на колени, и выглянувшее из-за тучи солнце на мгновение ярко осветило стол и тотчас скрылось опять. Папа развернул листок, я старательно прочистила горло.
— Начинать, папа?
Он кивнул со слабой улыбкой. Может быть, он пробежал глазами первые строчки. Почерк был неразборчивый, поэтому читала я медленно.
Икитос, 5 июля
Моя козочка,
42° в тени. Сплю мало, работаю много. Люди вялые, из-за жары невозможно их расшевелить. Сильные ливни превращают все кругом в болото. Бесконечные трудности… пожалуйста, переверни страницу…
…и однако, я нахожу время скучать по тебе.
Чем ты занимаешься? Что поделываешь? Мне просто необходимо знать, что ты счастлива. Ничего не попишешь, так уж мне, видно, в жизни суждено! Мне не терпится показать тебе то, что я отснял. У меня тысяча всяких планов для нас обоих. Многосерийный телевизионный фильм для Канады и итальянская документальная лента об автомобильных гонках, в общем, сама увидишь. Я тебе все расскажу. Думай обо мне крепко-крепко, я это почувствую, и мне будет казаться, что ты мне написала.
Вернусь 12 или 13 июля, может быть, раньше, чем это письмо до тебя дойдет; почта здесь несколько странноватая. Я тебе телеграфирую. Да здравствуем мы! Нежно тебя целую.
ФредерикВалери ахнула, тыча пальцем в кого-то невидимого, она сказала:
— Мама, это он, он! Тот самый тип, что явился на похороны, тетя Ребекка еще поцеловала его, уж для нее-то никогда не существовало никаких понятий о нравственности. Да он к тому же, оказывается, снимает фильмы, впрочем, ничего удивительного нет, стоит только посмотреть на его темные очки!
Значит, это был он, тот, кто прислал телеграмму по пневматичке, тот, кому назначено свидание на Полярной звезде, огромный орангутанг в темных очках? Я сказала Клер: «Вот здорово, дружок! — как она когда-то сказала мне, оттого, что я так выросла. — Значит, тебя любят даже в Перу?»
Ален опустил голову, он чертил ножом по скатерти. Морщины у него на лбу казались нарисованными карандашом. Папа сложил письмо, поскреб шею; по-моему, он даже тихонечко заржал — гимн лошадей, взявших барьер, — но, может быть, я все это придумала. Мама укладывала справа от себя тосты, один на другой, ровным столбиком, потом взглянула на Алена, и в глазах ее снова воскресла Клер, ей хотелось показать, что Клер сожалеет, и она проговорила:
