Если завтра война, если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Как один человек, весь советский народ
За советскую Родину встанет.
Ну, старики-бабки — ладно, но лыбятся и здоровые девки, и парни! Почему не роют заграждения, не строятся в ряды?! Где же руководящая-направляющая, где хоть какая-никакая организация?! Куркули слободские... Ничего, обойдемся без вас, дайте срок, потом разберемся.
Город не узнать. Дома камуфлированы, какие-то чужие. Все, по-студенчески добро и весело выглядевшее вчера, вдруг оказалось чужим, недобрым.
Привалились вздремнуть на пару часов в придорожную канаву на выходе из города. Под утро, 16-го, еще в темноте тугой тревожный подъем. Матросы из заслона дают добро на движение к Херсону по окружной — через Богоявленск — дороге: прямая, мол, перекрыта “десантом немцев”.
Пошли. Пустынное затаившееся поле. Где-то впереди слева вспыхивают огни. Может, это и есть десант? То самое поле, на котором через 12 лет вырастет красавец завод газовых турбин для кораблей ВМФ, машины которого изменят радикально устройство кораблей. Завод, на котором я с 1953 года две недели был диспетчером, потом три года начальником планово-экономического отдела, три года испытателем и шефмонтажником, год начальником цеха и два года начальником производства, пройдя высшую школу инженерной жизни производства и организации труда четырехтысячного коллектива.
Но тогда, в августе 41-го, были другие картины, было тоскливо, зло на душе, темно, и сполохи в небе и на земле. Так виделось мне. А что было вокруг на самом деле?
Оказывается, совсем недалеко от нас уже много дней кипели бои.
В 1983-м трое товарищей: Алексей Малярчук, вышедший на пенсию с должности директора нового судостроительного завода, построенного в этом самом Богоявленске, полковник в отставке Василий Прокопчин да я, оставивший по старости ЦКБ “Таврия”, что в Севастополе, едем на “Волге” (за рулем — Алексей) по этому маршруту, и я вспоминаю.
Вот на этом повороте сидел дед в полутьме:
— Ага, удираете! Так вам и надо с вашей советской властью! Немец вам задаст!
— Не радуйся, дед. Мы вернемся скоро и тебе припомним!
Это Колька Сорокин, рыжий крепкий парень из Евпатории.
Шли мы весь день и ночь. Опять солдаты вразброд, опять рама. По сторонам дороги разбросано всякое войсковое имущество. Сколько разбросано, брошено, разграблено! Много больше, чем утрачено в бою. Вот набор столярного инструмента. В прекрасном состоянии рубанки, стамески, щипцы. Сколько лет, сколько поколений старшины хозрот копили, учитывали, передавали по актам это добро, долженствовавшее крепить оборону, а теперь стало тяжелым, обременительным во вдруг “сложившейся обстановке”. Да что говорить! За Керчью в мае 42-го все холмы усыпаны грузовиками, автоцистернами, санитарками, тягачами, танками, пушками, кухнями — сотни машин брошено... Эх!..
Где-то прилегли, распрягли конягу пощипать траву, где-то напоили. Доели арбузы зеленые. Да не в этом беда. Вон в небе семь наших “ястребков”, таких коротеньких и вертких И-15, жмутся почему-то в клубок, а два “мессера”, ныряя из облака в облако, проскакивают через этот клубок, та-та-та-та! — и очередной ястребок валится на землю. Совсем не так, как в фильме “Истребители”, после просмотра которого в кинотеатре на Советской нас распирало от гордости всего два месяца назад.
Что-то не так у нас складывается, чего-то недосмотрели. Придется, видать, поднатужиться.
Наутро следующего дня вошли в Херсон. Слева огромный столб черного дыма — горит нефтеперегонный завод. На улицах — те же следы грабежей. Посреди дороги сиротливо валяется один детский ботиночек, такой аккуратный, красненький. Тоска.
Главная забота — где достать поесть?
Ура! Консервный завод! Вот решетчатые ящики с большими бутылями: абрикосовый сок. Это хорошо, но ведь сутки не ели, что толку от сока? Ищите, ребята! Нет, везде только сок и только абрикосовый. Напились-наелись, а есть охота. Слышим крики — мол, последний пароход отходит на тот берег Днепра. Бросаем своего друга-конягу (его тут же берет под уздцы хозяйственный мужичок, дожидался), бегом на пристань. Прощай, правый берег! Оставляем тебя врагу. Прости-прощай, наша студенческая молодость!
Город Цурюпинск. Видны легкие постройки баз отдыха, пионерлагерей. Солнышко, не слышно стрельбы. Какая-то тихая провинция.
— Где военкомат?
— Вон идите в садок, там найдете.
Под деревьями стол и три пожилых спокойных гражданских.
— Ваши паспорта!
Достаем годичные, временные. Такие полагались молодым.
— Наши документы направлены в авиаучилище, мы прошли комиссии и ждали уведомления о зачислении в Николаеве.
— Забудьте пока об этом. Вон впереди справа формируется 30-я маршевая рота. Там и полевая кухня. Успехов!
Так мы из студентов поднялись в солдаты. Успехи потом сопровождали каждого из нас разные. Ранены были все. Николай Толмачев попал в марте 42-го в госпиталь. Потом благополучно довоевал до победы. Николай Сорокин погиб 8 мая 1942 года на Керчи, Василий Деркачев — 17 марта 1945 года в далекой Германии от американской бомбы. Трое пропали без вести в плену. Остался пока пишущий эти строки.
Поели, построились — марш, догонять 29-ю роту. К октябрю дошли до Ростова. На месяц задержались у крымского Перекопа, в деревне Юз-Куи. Немец подошел совсем близко. Но нас не бросили в бой. Нас по тревоге отвели дальше в тыл. Где-то в штабах определяли, кого куда. Шли как раз быстро — по 50 — 60 километров с вечера до утра. Сначала жара, потом холод. И все время пыль. Спали в опустевших фермах, в хлевах — после всех видов скотины. И для скрытности, и для тепла. В Геническе на берегу моря получили обмундирование, помылись в соленой воде с топкими берегами, приняли присягу. В Юз-Куях изучали устройство оружия, науку ухода за лошадьми, орали бравые песни. Главное впечатление — причитания женщин, выходивших из деревень в поле встречать-провожать отступающих. Делятся картошкой, молоком и горестно корят:
— И куда ж вы, молодые, здоровые, все бежите! Нас бросаете, кто ж защитит нас с детишками!?
Провалиться со сраму, не слышать — не видеть бы!
Рядом “отступал” скот — гнали исхудалые, недоеные стада, гнали сотни верст. Погонщицы — черные от усталости и забот — охотно делились молоком. Дошли до Матвеева Кургана.
Построились. Дождь со снегом. Комиссар в плащ-палатке зачитал указ об освобождении студентов старших курсов вузов от воинской службы. Удивил: кто-то думает о будущем? Еще можно о чем-то думать, кроме войны? Или дела не так плохи?
— Нет, надо воевать, — отвечаем. Учиться будем после войны. Это был второй акт добровольности.
И вдруг пискливый голос из гущи “солдат-беженцев”:
— Возьмите меня! Я буду талантливый конструктор!
Что за оказия?! Какая забота о “таланте”!
Выходит вперед щупленький солдатик. Ха! Да это же тот самый комсомольский секретарь, что недавно звал нас “защитить грудью, как один”. Но ведь он первокурсник, а указ обозначил рубеж “старших” — не ниже третьего (мы были уже на третьем) курса.
Куда же ты, идейный и талантливый, “лезешь не по чину”?
— Как поступим? — вопрос нам.
— Пусть идет, — говорим с омерзением.
Позже, десятки лет работая в системе Минсудпрома, не встретил того “талантливого” конструктора.
Как необученных, отбирают большую группу, сажают в хорошо оборудованные (нары в два этажа) теплушки — и в Закавказье. Там еще переход в 300 километров к турецкой границе, в Ахалцих (где тридцать лет назад служил и мой отец). Сто дней учебы, тренировок, ночных бросков — и мы радисты. Меня произвели аж в старшие сержанты — командиром отделения однокашников-студентов. Не могу не похвастать: на дивизионных учениях принял контрольную шифрограмму без ошибок. Рация-то — 5АК — наипримитивнейшая, пятиламповая.
Ничего не слышал, как и дублировавший наш командир, старлей. Просто какие-то дуновения эфира. Оказалось все точно, старлей был в восторге. Из дивизионной газеты приезжали фотографировать. Статейка была, а фото поместили бравого телефониста — мое лицо оказалось постным. Но снимок подарили, он и сейчас — свидетельство в семейном архиве.
Вдруг — на Новый год — сообщение: наши высадились в Феодосии и Керчи. Конечно, подаем рапорт — хотим туда. В мыслях — освободим Севастополь, ну и Алупку с ждущими нас и горюющими в оккупации одноклассницами! Не ведали мы, фантазеры, что идем на самый позорный за всю войну фронт, а я — навстречу презрению этих девчонок, родной алупкинской школы до конца дней своих. Кихот атакует зверинец. Комроты наш обеспокоен: куда вы рветесь! Война только начинается! А я с кем останусь? Пополнение из Средней Азии, по-русски не понимают. Сами видите: “Курсак больной”, куриная слепота. Он сопровождал нашу колонну добровольцев 25 километров: авось устанут — одумаются. Устать устали (полное боевое снаряжение — трехлинейка, сто патронов, две гранаты, лопатка, противогаз, каска, НЗ и пр.), но не отступать же. Это был третий акт добровольности.
