Николай лежал все в той же позе и так же подергивал ногами, только теперь у него вдобавок стали непроизвольно двигаться руки – они совершали плавные движения в стороны, будто растягивали и сжимали баян, но больше всего Марину напугало то, что Николай тихо-тихо напевал «Подмосковные вечера».
Один из майоров сел на корточки возле Николая, взял его кисть и нащупал пульс, а другой стал отсчитывать время по часам. Через минуту они переглянулись, и тот, который щупал пульс (свободной рукой Николай продолжал играть на невидимом баяне), отрицательно помотал головой.
Оба майора поглядели на Марину, и тут она впервые заметила, какие страшные жвала шевелятся у них под носами. Собственно, и у Николая, и у самой Марины были точно такие же, но раньше она не придавала этому значения. Глаза Марины заволокло слезами; сквозь их мутную пленку она увидела, что ей протягивают большой темный предмет; она подставила руки, и в них лег баян в футляре. Ее словно парализовало – она безучастно наблюдала, как первый майор приподнял Николаеву ногу, а второй, быстро работая жвалами, отгрыз ее по пах вместе с защитной штаниной, на которой в такт движениям его челюстей подергивался тонкий красный лампас. Когда он перегрызал вторую ногу, вокруг появились еще несколько майоров; они поставили свои бокалы с шампанским на пол, и работа пошла быстрее. Николай перестал играть на невидимом баяне только тогда, когда один из вновь появившихся стал отгрызать ему голову и, видимо, перекусил нерв. Другой майор принес стопку газет «Магаданский муравей» и начал заворачивать в них отпиленные конечности Николая. Дальше у Марины в памяти был длинный провал.
Она пришла в себя на улице, от уколов холодных снежинок в лицо. Театр остался далеко за спиной; в одной руке она держала ящик с баяном, а в другой – два продолговатых тяжелых свертка, плотно упакованных в несколько слоев газетной бумаги. Кое-как она дошла до того места, откуда несколько часов назад начинался поход в театр, огляделась и увидела в глубине занесенного снегом двора два ржавых гаража, стоявших под углом друг к другу. Между гаражами под тонким слоем свежего снега виднелись круглое углубление и недавние следы. Марина сунула руку в снег, сняла с лаза крышку – это был борт картонного ящика от папирос «Север» – и спустилась вниз.
Там было темно и тихо. Марина положила свертки в снег, который намело внизу, и поползла спать. Уже вскарабкавшись на сено, она вспомнила, что произошло в театре, когда Николая почти кончили разделывать: не в силах глядеть на это, она отвернулась и увидела, как по затянутым ковром ступеням под руку с большим рыжим полковником в сверкающих сапогах, не спуская с ее лица торжествующего взгляда, спускается сраная уродина с рынка, завернутая в лимонную портьеру с фиолетовыми виноградными гроздьями.
Taken: , 1
Прогулочный катер успел отойти в море довольно далеко, а шел все прямо, как будто направлялся в Турцию. Слева выступила часть побережья, раньше скрытая горой, и хоть сам берег не был виден в темноте, появились огни. Казалось, они горят на поверхности моря, словно мимо катера медленно движутся свечи в бумажных коробочках, стоящие на маленьких плотах. Луна тоже казалась висящим среди облаков бумажным шаром с горящей внутри свечой. Облака вокруг были высокие и редкие, с ярко-голубой от лунного света кромкой, и небо из-за этого казалось в несколько раз выше, чем обычно.
Митя стоял у борта, облокотившись на поручень, и молча смотрел на берег.
– О чем ты столько времени думаешь? – спросил Дима.
– Все о том же, – сказал Митя. – О том, что со мной происходит.
– Ты сейчас едешь по морю на катере и смотришь на берег.
– Нет, – сказал Митя, – не прямо сейчас, а вообще в жизни. Никогда не замечал такой странности? Кому-нибудь другому очень просто рассказать, как надо жить и что делать. Я бы любому все объяснил. И даже показал бы, к каким огням лететь и как. А если то же самое надо сделать самому, сидишь на месте или летишь совсем в другую сторону.
– Не понимаю, – сказал Дима, – какие сложности. Вон, видишь, сколько их горит. Выбрал любой и лети, пока сил хватит.
– В том-то и дело, – сказал Митя, – что лично во мне выбирают сразу двое. И я даже не могу отделить их друг от друга. Не знаю, кто настоящий, и не знаю, когда один сменит другого. Потому что оба вроде бы намерены двигаться к свету, только по разным маршрутам. А делать они предлагают совершенно противоположное.
– Кому предлагают?
– Мне.
– Ага, – сказал Дима, – значит, в тебе уже трое?
– Как трое?
– Первый, второй и тот, кому они предлагают.
– Ты цепляешься к словам. Я могу по-другому сказать. Когда я пытаюсь принять решение, я все время натыкаюсь в себе на кого-то, кто принял прямо противоположное, и именно этот кто-то потом все и делает.
– А ты?
– А что я? Когда он появляется, я им и становлюсь.
– Так, значит, это ты и есть?
– Но я ведь хотел делать прямо противоположное.
Митя надолго замолчал.
– Эти двое как бы делят мое время, – заговорил он опять. – Один – это настоящий я, окончательный, тот, кого я считаю самим собой. Тот, кто хочет лететь к свету. А второй – это временный я, существующий только секунду. Он тоже, в общем, собирается лететь к свету, но перед этим ему необходим короткий и последний отрезок тьмы. Как бы проститься. Кинуть последний взгляд. И что странно, у того меня, который хочет лететь к свету, есть вся жизнь, потому что он и есть я, а у того, кто хочет лететь к тьме, – только одна секунда, и все равно…
– И все равно ты постоянно замечаешь, что летишь во тьму.
– Да.
– И тебя это удивляет?
– Очень.
Дима кинул за борт скомканную конфетную бумажку и следил за фантиком, пока его не накрыла полоса пены от винта.
– Вся жизнь ночного мотылька, – сказал он, – и есть эта секунда, которую он тратит, чтобы попрощаться с темнотой. К сожалению, ничего, кроме этой секунды, в мире просто нет. Понимаешь? Вся огромная жизнь, в которой ты собираешься со временем повернуть к свету, на самом деле и есть тот единственный момент, когда ты выбираешь тьму.
– Почему?
– А что еще может быть, кроме этой секунды?
– Вчера. Завтра. Послезавтра.
– И вчера, и завтра, и послезавтра, и даже позавчера тоже существуют только в этой секунде, – сказал Дима. – Только в тот момент, когда ты о них думаешь. Так что если ты хочешь выбрать свет завтра, а сегодня попрощаться с тьмой, то на самом деле ты просто выбираешь тьму.
– А если я хочу перестать выбирать тьму? – спросил Митя.
– Выбери свет, – сказал Дима.
– А как?
– Просто полети к нему. Прямо сейчас. Никакого другого времени для этого не будет.
Митя поглядел на берег.
Что-то мелькнуло в воздухе, и раздался громкий удар о верхнюю палубу. Потом послышались звяканье ботинок о тонкую металлическую палубу и бодрые голоса.
– Что это там? – задрав голову, спросил Митя.
– Комары, – сказал Дима. – Сразу трое.
– Ночью? – спросил Митя. – И от берега вроде далеко.
– Для них сейчас день, – ответил Дима. – Солнце вовсю светит.
– Что они там делают?
– Откуда я знаю, – сказал Дима.
Справа по борту катера медленно поплыла огромная скалистая гора. Она была похожа на каменную птицу, расправившую крылья и наклонившую голову вперед, а на ее вершине мигало два красных огня.
– Видишь, – сказал Дима, – сколько вокруг света и тьмы. Выбирай что хочешь.
– Допустим, я хочу выбрать свет. Но как я узнаю, настоящий он или нет? Ты же сам недавно про луну говорил, про лампочки Ильича, танцплощадку и так далее.
– Настоящий свет – любой, до которого ты долетишь. А если ты не долетел хоть чуть-чуть, то, к какому бы яркому огню ты до этого ни направлялся, это была ошибка. И вообще дело не в том, к чему ты летишь, а в том, кто летит. Хотя это одно и то же.
– Да, – сказал Митя, – наверное. Ну, допустим, я выбираю вон те два красных огня.
Дима поглядел на вершину горы.
– Не так уж близко, – сказал он. – Но это не имеет значения.
– И что теперь делать? – спросил Митя.
– Лететь.
– Что, прямо сейчас?
– А когда же еще? – спросил Дима.
Митя перелез через ограждение борта, схватился за привязанную к флагштоку короткую веревку и раскрыл крылья. Ветер рывком поднял его тело, и он стал похож на поднятый на корме темный флаг или взлетевшего над ней воздушного змея. Потом он разжал пальцы, катер поплыл вперед и вниз; стали видны три фигурки на заваленной надувными спасательными плотами верхней палубе.
Когда рядом появился Дима – взлетел он незаметно и быстро, без всякого нарциссизма, – фигурки на верхней палубе пришли в движение. Одна из них, с зачехленной гитарой, неожиданно приподнялась с четверенек, в два шага разбежалась и, провалившись в воздухе почти до поверхности моря, кое-как полетела к берегу, постепенно набирая скорость. Оставшиеся двое начали спорить и некоторое время яростно жестикулировали, а потом, когда Мите уже трудно было различать их контуры, тоже взлетели. Еще через минуту катер стал просто светлым пятнышком внизу, и Митя перевел взгляд вперед.
