Так я не понял, я, что, не выиграл? – уточнил Вадя.
Нет. Сняли его с забега. Плакала твоя тысяча, – объяснил дед.
Внизу, через ряд, кто-то, восхищаясь, делился с соседом:
Козлов-то каков! Вот это руки! Да?
Да что твой Козлов, – ринулся в атаку возмущенный дед. – Вот у кого руки, так это у Бурмистровой. Вот это руки! Самого Колокольчика на финиш почти что первым притащила!
Вот именно, почти что! – ответили снизу.
Вадя, раздувая ноздри, с упоением втягивал в себя этот воздух, наэлектризованный азартом.
Эдя дернул его за полу пиджака.
Сядь, чего стоишь. Вон, видишь того мужичка в светлой ветровке? – спросил он, когда Вадя опустился на скамью рядом с ним.
Где? – Вадя шарил глазами по полю, выискивая себе нового любимчика среди разминающихся участников нового забега.
Да вот же он, у парапета стоит, – кивнул Эдя.
Пошарив глазами по трибуне, Вадя обнаружил человека, на которого ему указывал Эдя.
Невысокий, плотный мужик в светло-серой куртке с пышной, заботливо уложенной шевелюрой.
Вижу. И что? – поинтересовался Вадя.
Сейчас подойдешь к нему, протянешь десятирублевую купюру и скажешь: «От первого к пятому через все заезды». Послушай, что он тебе ответит.
Что за абракадабра? – изумился Вадя. – А, понял… Он букмекер, да? Бук, то есть. Ты хочешь, чтобы я сделал ставку? Но, Эдька, подожди. Я еще не определился. И почему только на десятку? Что за крохоборство такое! – От всей души возмутился он.
При-ду-рок, – процедил сквозь зубы Эдя. – Ты сюда что, играться пришел или дело делать? – И, наклонившись к самому его уху, прошептал: – Кого из квартиры выкидывают? На ком долг висит? Кого, в конце концов, обещала шлепнуть Анна, меня или тебя?
А… я все понял… – внезапно осипшим голосом пробормотал Вадя.
Эпизод 6. Анна. Москва. 2006
Сегодня она вернулась домой рано. Последние дни, после возвращения из Франкфурта, Анна бездельничала. Но за свои двадцать семь лет она так и не научилась лениться со вкусом. Редко случавшееся в ее жизни безделье все равно получалось у нее каким-то уж слишком активным. Вот и сейчас, оставшись без работы и пообещав Эде ничего не предпринимать целых десять дней, Анна заполняла свободное время длительными, бесцельными прогулками по Москве. Она болталась по улицам, заходя в магазины, церкви и кафэшки. Обедала в незнакомых, случайно попавшихся ресторанчиках. Когда по пути ей встречались художественные галереи, с удовольствием проводила там несколько часов и даже посетила пару музеев. Знакомые с детства улицы глазами пешехода виделись совершенно иначе, чем с водительского места автомобиля. За те годы, что она не пользовалась общественным транспортом, в городе появилось много нового. И не всегда это новое ей нравилось. Чаще пугало и расстраивало.
А иногда было так здорово просто посидеть на скамейке, где-нибудь на бульваре, наблюдая за молодыми мамашами и заботливыми бабульками, выгуливающими детишек. Уже позади были майские праздники, уже минули черемуховые холода, а немногочисленные в центре деревья, еще не задушенные асфальтом и угарным газом, уже украсили себя молодой, клейкой зеленой листвой. В город на мягких кошачьих лапах тайком пробиралось застенчивое московское лето.
Вечером Анна отправлялась в театр, возвращаясь домой ближе к полуночи, но сегодня как-то что-то не сложилось, наверное, такое безделье уже утомило ее, и около шести вечера она подходила к родительскому дому. Отцовская «пятерка» уже стояла у подъезда. «Значит, родители дома», – подумала она.
Добрый вечер, – поздоровалась Анна с бабульками, сидящими на скамеечке возле подъезда.
Здороваясь и доставая ключи, она сбилась с шага и, сама того не желая, остановилась прямо напротив скамейки, словно завороженная любопытствующими взглядами старушек. Бабки эти, казалось, сидели на этой же самой скамейке и десять, и двадцать, и двадцать пять лет назад.
Добрый, добрый, – вразнобой ответили бабульки. – Что-то, Анечка, давно тебя видно не было. Уж не замуж ли вышла? – Полюбопытствовала одна из них.
А… Нет. В командировку уезжала. На год, – сама не зная почему, соврала Анна.
В заграничную, небось? – продолжала любопытствовать въедливая старуха.
Ага. В Патагонию. Ну… Я пойду. – Анна потянула на себя дверь и прошмыгнула в подъезд.
Дома ее встретил шум нескольких мужских голосов, громко и увлеченно о чем-то спорящих. «Ага. Очередное заседание «дискуссионного клуба», – подумала она. Эти сборища старых отцовских друзей прозвали «дискуссионным клубом» они с мамой.
Здравствуйте, – прервала спорщиков Анна, заглянув на кухню.
Здравствуй, Анечка. Что-то давно тебя не было видно…
«Черт… И эти туда же… Ну что мне, всем про свою судьбу разнесчастную рассказывать?» – мысленно посетовала Анна, поинтересовавшись вслух:
Пап, а где мама?
Она сбежала от нас в театр, – объяснил он.
Одна? – удивилась Анна.
Нет, с Лялей. Чаю хочешь? С тортиком, – предложил отец.
А-а, понятно. С Лялей можно и в разведку отпускать. – Ляля – полковник милиции, не один десяток лет проработавшая в угрозыске, была старинной, еще со школьной скамьи, маминой подругой. – Сейчас. Только руки помою.
Обоих отцовских приятелей Анна знала еще с самого раннего детства. Она и называла их до сих пор как в детстве: дядя Сережа и дядя Леня. Они частенько захаживали к ним. Чаще с семьями, но бывало, что и так, как сегодня, по-холостяцки.
Отец приготовил ей чашку и уже налил в нее крепкого горячего чаю, когда Анна вернулась на кухню.
Так, Анечка, давай твою тарелку, – засуетился дядя Леня, кладя ей на тарелку огромный кусок торта.
Так вот, – продолжил свою речь, видимо прерванную появлением Анны, дядя Сережа, – Сталин – азиатский деспот, душитель свобод только в либеральной, господской оптике, а в оптике народного восприятия он защитник национальных интересов и державного порядка. Недаром феномен Сталина на обыденном, народном языке обозначается не иначе, как «Отец». А раз у нас появляется такая фигура, как «Отец», то нам не обойтись без помощи старины Фрейда. Отец во фрейдистской антропологии – олицетворение социальной дисциплины, это то репрессивное начало в патриархальной семье, которое волей или неволей принуждает к соблюдению общественной нормы. Но где «Отец», там и «сынуля Эдип». Современный неофрейдизм утверждает, что Эдип убил своего отца вовсе не по неведению, он не жертва заблуждения, а бесстрашный революционер – тираноборец, устранивший архаическую фигуру, мешающую всем сполна наслаждаться жизнью. Неофрейдисты вообще весьма своеобразно трактуют главный вопрос европейского модерна – вопрос об эмансипации личности. Позволю себе напомнить, что европейская эмансипация начиналась с призывов устранить искусственные преграды, мешающие личной инициативе, дать каждому человеку больше реальных прав, сочетающихся в то же время с возрастанием социальной ответственности каждого перед обществом. Неофрейдизм же интерпретирует эмансипацию как право на инфантильность, как право на отказ от бремени социального долга.
«Торт просто потрясный, – подумала Анна, – но калорийны-ый… Смерть фигуре… – Услужливое подсознание тут же подсунуло ей логическую цепочку: фигура, красота, сексуальная привлекательность, любовь, мужчины, Вадя… – А, чтоб тебя… К чертям… Сейчас натрескаюсь до отвала… Нарочно поправлюсь на двадцать килограммов, пусть, кому нужно, пытается разглядеть во мне внутреннюю, душевную красоту. Не хочу быть больше случайным объектом для удовлетворения мужской похоти. – Она задавила в себе проявление фрейдистских комплексов в самом зародыше.
Дядя Сережа, – прервала она оратора, – извините, а тортик тетьлюдиного изготовления, да? Передайте ей мое искреннее восхищение, – попросила она, когда он кивком головы подтвердил ее догадку. – Дядь Леня, положите мне, пожалуйста, еще торта. Давайте уж сразу и еще один кусок, чтобы больше вас не беспокоить.
О чем это, бишь, я? – дядя Сережа потер указательным пальцем наморщенный лоб.
О модерне и инфантильности, – подсказал отец.
А… Точно, – вновь поймал ускользнувшую было нить размышлений дядя Сережа. – История нового времени постоянно пытает человека, чего же он на самом деле хочет: быть гражданином с соответствующим набором прав и обязанностей или же эдаким современным «сынулей Эдипом», обладающим правом на дезертирство от всех трудных общественных обязанностей? Вот на этом-то водоразделе и рождается постмодернизм. А что такое постмодернизм? Это философия игрового отношения к действительности, то есть философия привилегированных. Ее откровение состоит в том, что реальность не всеобъемлюща, в ней имеются лазейки для посвященных. И воспользовавшись одной из таких лазеек «сынуля Эдип» всегда покидает трудные пространства и трудные роли. А запретительную инстанцию для таких Эдипов воплощает государственность, как таковая. Государственность, основанная на принципе общественного консенсуса, когда все слои общества добросовестно несут свою долю тягот. Первое ритуальное убийство «Отца» нашими «сынулями Эдипиами» произошло во времена разоблачения культа личности. На самом деле Хрущев занимался утверждением гарантий неприкосновенности для правящей номенклатуры. И ныне… Для того, чтобы разобраться в сути современной либеральной политики, проводимой нашим правящим классом или, как они себя сами называют, элитой, во всех этих лозунгах «минимального государства», необходимо четко уяснить себе эдипову ненависть к русской государственности со стороны привыкших к вседозволенности сынков номенклатуры, захвативших сегодня все общественно значимые позиции.
