В Бога не верите, а врачу поверили? А врач-то человек, это у Бога ошибок не бывает.
Нас слушали, присев на корточки, и он рассказал каждому его жизнь.
Вы были как дети, — подвёл он черту, — а теперь повзрослеете, ибо взрослеть — значит выбирать между добром и злом.
Он говорил просто и ясно, точно видел не только прошлое, но и будущее, так что, когда утром собрался уходить, к нему присоединились четверо: попрошайки братья Заводины, Андрей и Данила, сторож Илья Мезгирь и Николай Пикуда из Кариот, села под Новоиерусалимском. Пикуда был горбат, к тому же слегка заикался, смешно растягивая слова.
Всю ночь я курил в котельной, вперившись в звёздное небо через дыру в крыше, и, едва дотерпев до рассвета, бросился в больницу.
Следователь: «Анализы, конечно, не подтвердились?»
Говорит Семён Рыбаков:
Утром собрались в город, у меня старенький «Москвич», семерых не возьмёт. А он: «Ничего, Семён, в тесноте, да не в обиде!» И каким-то чудом поместились. «Кто он, — думал я дорогой, — раз имеет власть над
пространством?»
Когда проезжали мимо бревенчатого дома, у ворот которого стояла «Скорая», он велел притормозить.
Показания даёт Марфа Лазарева:
Ночью мужу стало плохо, и приехавший доктор снял электрокардиограмму. «Обширный инфаркт, — отчитывался он по телефону. И, прикрыв трубку ладонью: — Везти бессмысленно.» И, действительно, через час муж уже не дышал. За окном сушился его пиджак, безобразно вывернутый наизнанку, страшно бил в стекло рукавами, как непрошенный гость. «Это смерть», — подумала я и, вдруг ощутив, что стала вдовой, разрыдалась на плече у доктора. Когда затормозила машина, мы подумали, что приехали забирать тело.
Из морга? — спросил врач.
А разве кто-то умер?
Гость положил ладонь на лоб мужа. Тот открыл глаза, врач бросился щупать пульс.
Следователь: «Врач ошибочно констатировал смерть?»
Матвей Абрамович Левин, врач:
Мне стало дурно: признаки смерти были налицо, тело уже начало холодеть. Мой опыт в таких случаях исчисляется сотнями — я уверенно констатировал смерть. А потом наблюдал воскресение! Всё, чему учит медицина, опровергалось на глазах.
Человек, принятый за санитара из морга, тронул меня за плечо:
«Врач лечит тело, но исцеляет душа».
Он вышел, а я метнулся за ним.
Следователь: «Возможно, вы наблюдали
клиническую смерть?»
Семён Рыбаков, таксист:
Новоиерусалимск — это две улицы с магазинами на перекрёстке. Остановились у супермаркета, он поднялся по ступенькам. Был полдень, на тротуарах блестел снег, и прохожие обтекали нас, как ручейки. Вдруг он простёр к ним руки:
Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Никто не задержался.
Блаженны плачущие, ибо утешатся.
Женщины ускорили шаг, мужчины скользили
взглядом.
Блаженны кроткие, ибо наследуют землю.
«Сумасшедший!» — мелькнуло у меня.
Мимо него сновали покупатели.
Иди в церковь, — на ходу бросил один.
Весь мир — церковь, — ответил он.
Не обезьянничай! — остановился в дверях другой. — Ты не Сын Божий.
Сыны человеческие — все дети Божьи.
Двери хлопали, а он, нелепо размахивая руками, обращался к прохожим, точно к манекенам.
Кончай юродствовать, — вышел с дубинкой молодой охранник.
Я метнулся к нему:
Оставь, видишь, человек не в себе.
Матвей Левин, врач:
Это отдавало фарсом. Мне сделалось неловко, будто при мне жгли икону. Новоиерусалимская Лавра от города в двух шагах, я перевидал много паломников, среди них было немало и откровенно сумасшедших, но никто не позволял подобного. Я ждал, что вот-вот полетят камни. Но мимо проходили с абсолютным равнодушием. Мы переглянулись с Фомой, которому, я видел, всё это было также неприятно.
Следователь: «Почему?»
Художник Фома Ребрянский:
Да потому, что форма довлеет над содержанием, и рушить стереотипы болезненно. Ну, представьте святых апостолов с «мобильными» вместо посоха, рассылающими эсэмэсками благую весть! Современникам как поклоняться? Икона должна быть тёмной, духовность представляется как постные лица, длинные бороды, акридии, все эти пустынники, молчальники. В своём времени нет пророка.
Однако я готов был кричать от радости и простить ему всё. Впрочем, и другие чувствовали исходящую от него магическую силу, так что в монастырь мы вернулись уже вдевятером. С нами ехал Захар Адамов, молодой охранник из супермаркета. Он только и спросил его: «Почему, Захар, ты терпишь, когда начальство, путая, зовёт тебя Адамом Захаровым?»
Семён Рыбаков, таксист:
Наш городок размером с носовой платок, а слухи, как ветер, так что Новоиерусалимская Лавра встретила нас в штыки.
У нас не место богохульникам!
Явившийся в скит эконом указывал на дверь.
А с чего, отец Марк, ты взял, что знаешь, кто славит Бога, а кто хулит? Не ты ли повторял сегодня утром, когда трудники сплетничали про настоятеля:
«Не судите, да не будете судимы»?
Эконом побледнел.
Тебе кажется, ты любишь Бога. А ближнего? Но если вера не делает добрее, зачем она?
Эконом хлопнул дверью.
Бог велик, — продолжал он, — благодарность Его унижает. Только деспоту нужно от сына ежедневное почитание, неужели наш Отец такой? Ведите себя так, чтобы Он гордился вами, и обретёте отцовскую любовь.
А отцовские гены? — возвысил голос Фома Ребрянский. — Почему Творцу не вдохнуть в нас частицу Своей бесконечной любви? Разве Его убудет?
Он стал печален, как древние азры.
Его любовь как огонь — от неё умирают. И Христос умер от бесконечной любви.
Следователь: «Не нужно богословия, пожалуйста, переходите к делу!»
Матвей Левин, врач:
Эконом между тем пожаловался, и нас вызвали к настоятелю. Глубокий старик, согнутый радикулитом, встретил нас в кресле, за спиной у него стоял рослый келейник.
Кто ты?
Он промолчал.
Что, язык проглотил? — тронул его келейник.
Он вздрогнул, будто очнулся.
Если я скажу, что видел мир в первозданной чистоте и вещи — до их названий?
Сжав подлокотники, настоятель приподнялся в кресле:
Вижу, эконом не ошибся!
Священник всегда прав, даже когда в прошлом году был пойман на воровстве монастырской казны, а ты, Ипатий, покрыл его. Впрочем, отец Марк достойный человек и верит искренне и глубоко. Только сам не знает, во что.
Он развёл руками.
Оглянись вокруг: разве тому учил Основатель твоей религии?
Опять вмешался келейник:
Нашёлся тоже реформатор, Православию тысячи лет!
Слово, как птица, живо, пока летит, в клетке обрядов оно умирает. Ты служишь власти, для которой главная добродетель — покорность. Но разве Моисей, Иисус Навин и Давид были смиренниками?
Келейник побагровел и вдруг громко расхохотался:
Сначала закончи семинарию, чтобы бунтовать, надо понимать против чего!
Разве вера — наука?
Он вздохнул.
И молитесь вы по старинке, хлеб насущный теперь у всех, и с голоду никто не умирает — к чему пустые аллегории? Теперь борьба за выживание должна смениться борьбой за духовную самостоятельность.
Так нас изгнали из монастыря.
Художник Фома Ребрянский:
Меня поразило лицо настоятеля, который сосредоточенно разглядывал нас, а потом указал на дверь келейнику.
Откуда ты? Твоё лицо мне странно знакомо.
Старческий голос дрожал.
Мне жаль тебя, Ипатий, — приблизился он к креслу, — апостолы годились тебе в сыновья, Распятый мог быть тебе внуком. А ты привык жить и, как все старики, наложил мерку на неизмеримое. Ты думаешь, мир устоялся, но человек остался глиной с момента творения, из него можно лепить любую обезьяну.
Стало слышно, как за стенкой читают псалмы.
Моисей разбил золотого тельца, твой Бог выгнал торгующих из храма, а ты? «Нет власти не от Бога»? А власть князя мира сего? Веками ждали одного, а пришёл другой — у него кошачья поступь, вкрадчивый голос, и теперь все, все служат ему. Но что ответишь ты, когда спросят: «Пастырь, где твоя паства?»
Настоятель замахал руками.
Я вспомнил, это ты говорил во сне: «Ипатий, зачем ты оставил меня?» Не делай из меня великого инквизитора!
Монастырь с нами покинули два монаха и трудник.
Говорит Иван Лукин, иеромонах:
Из монастыря, как из жизни, уйти можно всегда, вернуться — никогда. В тот день после службы мы с дьяконом Илларионом и трудником Михаилом направлялись в трапезную.
Он встретил нас притчей:
Один водонос в жаркой стране брал воду из колодца под смоковницей и разносил по деревне. И все радовались, ведь он избавлял от жажды. Но однажды он решил больше не приходить — сидя под смоковницей, ел плоды и пил из колодца. Как думаешь, Иван, полюбили его после этого селяне? А если люди не любят, как полюбить Отцу Небесному?
А надо сказать, что в миру я был школьным учителем и постригся всего год назад.
