В пивной темнее, чем на улице, и мне это приятно. Возле стойки бара несколько человек. Включен телевизор, на экране что-то мельтешит. В воздухе какой-то резкий запах, на стене висит застекленная картина в рамке, и взгляд мой сразу привлекает блеск стекла. Я вглядываюсь, потом соображаю, что на картине изображен лось, он стоит на берегу реки и смотрит на охотника, который хочет его застрелить. Когда я вошла, все оглянулись. Кроме тех, кто у стойки, там был еще один человек в клетчатой шерстяной рубашке, он выметал мусор в боковую дверь.
— Сколько тебе лет? — спросил он брюзгливо.
— Не ваше дело, — выпалила я.
Один из мужчин у стойки фыркнул — у меня в этой пивной нашелся друг.
Человек с веником угрюмо отвернулся и вышел в боковую дверь.
Тот, что засмеялся, продолжает меня рассматривать. Я сажусь у самой двери на расшатанный стул, потому что у меня внезапно подгибаются ноги. Этот человек у стойки носит брезентовую куртку, и глаза у него такого же зеленоватого цвета, как эта куртка. Мне надо подумать о разных вещах, но я не могу сейчас о них думать, не могу сосредоточиться. Выходит так, будто весь мир для меня сошелся клином на человеке, который хлопнул кулаком по моему сиденью в автобусе, и на той женщине, которая, судя по ее гнусной роже, совершенно никудышная мать. Господи, да почему я о них думаю… У мужчины возле стойки несколько ковбойский вид, и я понимаю почему — из-за сапог. Что-то шевельнулось вдруг во мне — воспоминание. О чем, о сапогах? Но этот человек носит модные недорогие сапоги, нисколько не похожие на те высокие, что надевает зимой мой отец. И мальчики из нашей школы в Брокфорде тоже не носят таких сапог. Они светло-коричневые с черным орнаментом, который уже отчасти стерся.
Он оглядывается и смотрит на меня. Двое других — они сидят подальше — не обращают на него внимания. Они старше — у них сонливые, серьезные, немолодые, немного смущенные лица. Они из поколения отцов. А этот, наблюдающий за мной с улыбкой, этот еще не отец. Он молод и похож на мальчика, он легок на подъем. Он говорит, обращаясь ко мне через темный прокуренный зал:
— Как вы тут оказались, едете куда-то?
— Я еду в Шеперд.
Он презрительно фыркает:
— Шеперд! На черта он вам сдался?
Мне кажется, хоть он и фыркает, но задает этот вопрос серьезно, и я отвечаю ему с готовностью, торопливо:
— Мне предложили там работу.
— Да? И какую же?
— Домашнюю. Помогать по дому.
— В чем помогать? — спрашивает он и снова фыркает.
Возвращается тот, с веником. Он говорит, совсем не глядя на меня, а лишь на молодого человека, который смахивает на ковбоя:
— А ну выкатывайтесь отсюда, вы оба.
— Ты что, одурел? Да кто она мне?
— Ты меня слышал?
— Я тебя слышал. Вы слышали его? — спрашивает этот человек, мой новый друг.
Он делает два больших шага и оказывается возле моего столика. У него морщины на щеках, это грустно, ему ведь не больше двадцати пяти, а лицо уже в морщинах, и они останутся навсегда.
— Он нас отсюда выставляет. Ты втравила меня в неприятности, солнышко, а я тебя даже не знаю.
Я никогда раньше не понимала, что такое дом: стены, крыша, то, что тебя согревает. В доме тепло. А от окна идет свет… Я делаю великое открытие. Мне говорят, что я должна уйти из дома, и тело мое пронзает острая боль; со мной никогда еще такого не было.
— Ну скорее, марш отсюда, — говорит один из мужчин, сидящих возле стойки бара.
Он торопится меня изгнать, мое присутствие ему мешает, он все время чувствует его, будто от меня исходит яркий свет. В этом доме, сложенном из цементных блоков, я чем-то выделяюсь, и все они это осознают. Я пытаюсь понять, в чем дело.
— Я тоже еду в Шеперд. Это такая дыра! Ты знаешь Рэндолфа?
— Кого?
— Рэндолфа. Ты не можешь его не знать!
Я не хочу этого отрицать и потому стою, опять похлопывая себя по карманам, словно мне надо наконец выяснить, куда девался мой завтрак. Завтрака нет. Трое мужчин у стойки демонстративно смотрят мимо меня: мужчина с веником — это буфетчик, — сейчас поставивший на место веник, и еще двое отцовского вида мужчин. Они решили обо мне больше не думать, и я для них уже не существую.
— Нет, я не знаю Рэндолфа.
Мы выходим из пивной на грязную дорогу, и он движется по ней пружинистой походкой. Энергия бьет в нем ключом, от избытка энергии он с размаху ударяет кулаком по ржавому крылу своей машины. Я сразу догадалась, что обшарпанная машина принадлежит ему.
— Рэндолф — псих, кошмарный маньяк, каких свет не видывал. В нашем округе ни одному полисмену его не догнать, — говорит он. — Не отсюда, с той стороны. Я в аварию попал — эта дверца прикручена проволокой.
Я влезаю в машину с его стороны и проскальзываю внутрь. Здесь холодно, так же как в нашей машине, у нас дома, этот металлический холод насквозь пронизывает все предметы. Он наклоняется взглянуть на себя в зеркало, потом смотрит на меня.
— Меня зовут Айк. К кому ты едешь в Шеперд?
— Я же говорила, буду в одном доме помогать.
— Это я уже слышал. В чьем доме?
Он говорит с такой настойчивостью, что я умолкаю; дело ясное — он знает в Шеперде всех.
— Так и думал! — гогочет он. — Ты бродяга, деточка, вот ты кто. Ты убежала из дому, спорим.
Машина трогается с места, и он радуется, словно не ожидал, что она поедет сразу. Мы задним ходом двигаемся по дорожке, и это очень веселит его, а потом мы угодили колесом в глубокую лужу, меня отбросило на дверцу, и он смеется:
— Слушай, эти деятели там, я бы мог о них кое-что рассказать. Тот толстый, между прочим, мой дядя, не родной, но в общем дядя. А Рэндолф мой двоюродный брат. Ты сама откуда?
— Из Брокфорда.
— Знаешь там Сонни Уиллера?
— Нет.
— Слушай, да откуда ты, ты хоть в школе-то училась? — произносит он, посмеиваясь так недоверчиво, что мне приходит в голову: может, я и в школе-то не учусь, и, пожалуй, мне самое время проснуться и выяснить, кто же я такая в конце концов. Тут я обнаруживаю, что у меня на пятке дырка.
— Давно ты так бродяжничаешь? — спрашивает он.
— Неделю.
— Неделю, как из Брокфорда?
— Я не из Брокфорда.
— Так я и знал. Меня не проведешь. Эти брокфордские девчонки воображают о себе, неохота связываться, но я мог бы им такое показать, что во сне не приснится… Ну скажи-ка, как тебя зовут? — Он толкает меня слегка, просто так. — Ты малость смахиваешь на Мэрилин Майерс, ты ее знаешь?
— Нет.
— Ты никого не знаешь!
Он вдруг включает радио, будто что-то важное вспомнил. Когда он говорит, я стараюсь связать его слова в единое целое, но они рассыпаются. А потом мы останавливаемся перед каким-то домом, и оттуда выбегает нам навстречу еще один молодой человек. Он бежит по подъездной дороге; наверно, на ней была такая грязь, что постелили доски. Но сейчас она замерзла.
— Эй, Генри, глянь сюда! — кричит мой новый друг.
Этот Генри какой-то пегий, смахивает на мышь, с торчащими зубами. Он изумленно смотрит на меня и спрашивает: «Кто это?»
— Видал? Говорит, что едет в Шеперд. Я ее подвезу.
Генри обалдело на меня глазеет; он ровным счетом ничего не понимает. На нем зеленая брезентовая куртка, ему холодно, волосы у него довольно длинные, и ветер ерошит их, как кошачью шерсть.
— Ты хочешь, чтобы я поехал с вами… или как?
— А зачем, по-твоему, я остановил машину?
— Откуда я знаю? — строптиво отвечает тот.
Генри тоже садится на переднее сиденье. Наш общий друг вылезает из машины его пропустить, и Генри усаживается между нами; он нервничает.
— Вечно ты со своими штучками, — бурчит он.
— Ты чего, не хочешь ехать в Роузвуд?
— Вчера вечером ты говорил…
— В гробу я видел вчерашний вечер… слушай, солнышко, как тебя звать, говоришь?
— Линда.
— Знакомься, это Линда. Линда, это Генри. Меня зовут Айк.
Молчание. Айк говорит:
— Она мало разговаривает, очень о себе воображает. Говорит, она из Брокфорда, а в Брокфорде у некоторых денег прорва, так они, во всяком случае, считают. Эй, послушай, тебя в самом деле зовут Линда?
Он ведет машину на огромной скорости, дома и газоны ошеломленно проносятся мимо нас. Генри сидит со мной рядом, его рука напряжена — он боится случайно ко мне прикоснуться. Айк подталкивает его и говорит:
— Ты веришь, что ее в самом деле зовут Линда, скажи мне, Генри, старый пес?
— Я тебя умоляю, давай без этого.
— Без чего без этого?
— Без твоих штучек.
— Каких еще штучек?
— Где ты ее подцепил?
— Ее выставили из пивной Коула. Больше ничего не знаю. Слушай, если едем в Роузвуд, ты деньги-то хоть достал?
— Деньги есть, — угрюмо отвечает Генри.
— Можно сделать крюк, закинуть ее в Шеперд. Она немножко похожа на Мэрилин Майерс, верно?
Генри как затравленный косится на меня и кладет ногу на ногу.
