- Похолодало, - сказала она. - Зима идет. Возьми.
Валик оказался таким же этническим верхним одеянием, тяжелым и колючим на ощупь. Когда я протянула за ним руку, одеяло тут же соскользнуло с плеч вниз, один его косматый угол коснулся края пруда и начал темнеть, впитывая воду. Было ужасно неудобно подбирать его, отряхивать, отжимать, одновременно удерживая одежду на весу, и спохватилась я довольно поздно:
- Спасибо.
- Долго жить будешь?
- Что?
Я действительно сразу не поняла. Старуха смотрела без любопытства, собственно, не было ей никакой разницы, долго ли я буду жить, так, спросила, чтобы поддержать разговор. Тем временем шагнула ближе, взяла у меня одеяло, в ее руках оно тут же сложилось в смирный квадрат, не занимающий много места. Я набросила поверх свитера то колючее и длинное, полное душного тепла. И дошло, наконец:
- В смысле, жить у вас? Не знаю пока. Посмотрим.
- Тебе часто почта ходит.
- Да уж, - кривовато усмехнулась; в холодном воздухе жужжало несоответствие, и надо было поймать, отследить, прихлопнуть. Стоп. - Это вы про какую почту?
- Была посылка, сегодня письмо. Отс утром со станции принес.
- Со станции?
Старуха не ответила, бесстрастная морщинистая маска с плетеным шнурком поперек лба и седых кос, нечего ей отвечать, незачем лишний раз повторять очевидное. Развернулась, прижимая к животу сложенное одеяло, словно ребенка или охапку хвороста. Пошла назад, в дом.
- Иллэ!
Не могла же я отпустить ее просто так. Догнала, с непривычки запыхавшись в тяжелой одежде, зашагала было рядом - но дорога уже вильнула в лабиринт построек, и дальше получалось идти лишь в затылок, спрашивая через плечо, в никуда, мимо:
- …Художник. Его звали Михайль, он жил у вас, вспомните, пожалуйста, когда именно?
Молчание.
- …У Таши в сундуке, на обороте крышки, его картина, и в моей комнате, возле ставен, он вам оставил - когда это было?
Ей все равно когда. Потому и никакого ответа.
- …И письмо тоже. Вы уверены, что Отс принес его со станции? Разве сегодня почтовый день? Я думала, вы нашли его где-нибудь у себя, нет?
- Нет.
Прозвучало эхом, бессмысленным отзывом: понятно, от кого Таша так научилась. Только с Отсом тут и можно разговаривать по-человечески, черт, надо немедленно его разыскать и спросить про письмо, и про Михайля тоже, пускай вспомнит, пускай назовет год, месяц. Хотя какой бы ни назвал - это ничего не объяснит, не сведет, не устаканит. В то время, когда я была там, в горах, Михайль уже не писал никаких этюдов, тем более здесь.
А раньше - никак не мог написать этого письма.
Иллэ вышла на двор и направилась, разумеется, к крыльцу, по дороге походя бросив одеяло в груду хозяйственного хлама, где оно повисло на какой-то длинной палке с развилкой наверху. Уселась на ступеньку, извлекла неизвестно откуда и подвинула к себе две пустые миски, а затем запустила руку в свою бездонную, вечно наполненную корзину.
- Иллэ, а Отс дома? Можете его позвать?
Подняла веки, круглые и полупрозрачные, как у птиц. Посмотрела без проблеска смысла. Кивнула сухим подбородком на корзину:
- Сядь помоги.
Я пожала плечами: да ради бога, совсем недавно это занятие чуть было само меня не притянуло, почему бы и нет? Присела сбоку на нижнюю ступеньку, так, чтобы дотягиваться и до миски и до корзины, - ее край оказался неудобно высоко, придется привставать за каждой горстью. Но мне все равно. Мне важно узнать хоть что-нибудь.
- Где Отс?
Старуха скосила взгляд. Соизволила:
- В лесу.
Осенью все в лесу, потому что из лесу у них все, вся жизнь завязана на нем, на лесе. Черт, придется общаться все-таки с Иллэ; может быть, вот так, совершая монотонную работу в четыре руки, нам удастся договориться. Зачерпнула из корзины полный кулак орехов, колких и слегка влажных на ощупь. Приступим:
- Иллэ, я прошу вас, постарайтесь, помогите мне. Когда-то давно у вас тут жил художник, Михайль Коген. Очень веселый, радостный, праздничный человек, вы не могли его не запомнить. Смешной, черноглазый… глаза точно такие же, как у меня. Все так говорили.
Шелуха ореховых юбочек цеплялась к неловким пальцам, не желала, слишком легкая, падать в миску, разлеталась по двору. Старуха смотрела неодобрительно. Молчала.
- Это от него письмо, понимаете? И потому мне важно знать. Очень важно.
- Для чего?
Иллэ отозвалась настолько неожиданно и разумно, что я вздрогнула, просыпала между пальцами несколько орехов, дробно поскакавших вниз по ступенькам. Действительно. Даже если она ответит, если концы непостижимо сойдутся с концами, если у меня не останется вопросов - это не изменит ничего. Нет у моих вопросов никакой цели. Но я должна знать, хотя бы потому, что без этого знания, конечного, приведенного к общему знаменателю, невозможен мой сад камней.
- Я хочу разобраться. Откуда здесь взялось это письмо.
Старухины пальцы двигались монотонно и точно, через равные метрономные промежутки роняя в миску орехи. Пальцы сами по себе, неподвижная маска лица отдельно, и разум где-то рядом.
- Я же сказала тебе.
- Но такого не может быть. - Привстать, зачерпнуть новую горсть, незаметно переведя дыхание. - Потому что Михайль… он умер восемь лет назад.
Короткое движение птичьих век.
- Молодой?
Хороший вопрос, с безупречным вкусом подходящий к любой смерти. Михайлю было, дай бог памяти… кажется, сорок два. Конечно, сорок два - как сейчас мне.
- Молодой.
Губы старухи зашевелились: то ли молитва, то ли заговор-заклинание, а глаза стали неподвижными и прозрачными, будто капельки росы на паутине, и только пальцы работали все в том же ритме, запущенные раз и надолго. А я опять уронила орех и встала, спустилась с крыльца, нагнулась пособирать просыпанное; а стоит ли усаживаться назад, толку с меня, Иллэ справится сама, как справляется всю свою монотонную жизнь. Попробовать, что ли, еще ее порасспросить? Бесполезно. Будем ждать Отса, вернется же он когда-нибудь из своего леса.
От узкого лаза в лабиринт я оглянулась на старуху, неподвижную, с шевелящимися губами и темными кистями рук. Вернулась к себе, закрыла дверь на шпингалет и сбросила наконец с плеч верхнюю одежду, неподъемную, пахнущую чем-то душным, животным, а теперь ведь придется в этом и ходить… если меня и в самом деле что-то здесь держит.
По-прежнему запертые ставни напротив. По-прежнему этюд Михайля, подпирающий створку, почему-то вверх ногами, неужели я поставила так?.. да какая разница. Присела у окна, положила конверт на прежнее место, на подоконник. Дубль второй. С самого начала. Увидела, взяла в руки, вскрыла - крупно рваный волнистый край, - вынула письмо, развернула, начала читать.
Второй дубль - всегда кривое отражение первого, искаженное, перевернутое, преувеличенное и при этом достаточно трезвое. Все не так, все под другим углом, под оправданным сомнением. Кто угодно мог написать это письмо: мало ли что почерк, да когда я видела его в последний раз, чтобы ручаться на все сто? Мало ли какие личные подробности и потаенные детали: никто не знает точно, кому и что именно о нем известно. Мало ли что родственность, близость, сходство, нащупанные, восполненные либо просто нафантазированные между строк…
Михайль. Если б оно сохранилось у меня, то его первое, единственное письмо, я, по крайней мере, могла бы сравнить.
Но ничего у меня не сохранилось.
Привет, Чернобурка, давно тебя не видел, не щупал твой жесткий мех, и это неправильно. Как она жизнь вообще?
А я вчера включил ящик и случайно попал на твою штуку про авиазавод, извини, если перевру название, “Профессионалы”, что ли? Ты будешь смеяться, но досмотрел до конца, честное слово. Ну что тебе сказать. Мы же понимаем оба: это полная туфта, заказуха, “Профессионалы” твои, - но по тому, как человек делает откровенную туфту, только и можно определить, на что он вообще способен. Гайки на снегу - гениально. И сразу же видно, что сама разбрасывала перед съемкой, и без особого смысла, так, для красоты, а работает все равно. Не знаешь как, но работает.
Вот что я тебе скажу, Маринка. Тебе надо снимать документальное кино. Настоящую, серьезную документалку по какой-нибудь мощной теме. Запредельную, на грани. Глобальная катастрофа, стихийное бедствие, война, что ли. Подумай, возьмись. Это будет бомба, если ты нечто подобное сделаешь так, как только ты и умеешь. И у тебя наконец образуется имя, с которым дальше уже сможешь позволить себе выдумывать все, что угодно. Я серьезно говорю.
Муторное сейчас время, угораздило же нас с тобою вляпаться в него. В нынешнем искусстве никого не интересует ничего, кроме жизни. Искаженной, переломанной, вывернутой в особо извращенном ракурсе - но с непременной отсылкой на документальную реальность, ту единственную, которая у нас имеется к услугам каждого, одна на всех. А то, что ты выдумываешь сам, берешь из себя, изнутри, из собственной вселенной, никого не интересует. Потому что люди вообще мало интересуют друг друга.
