Он все-таки волнуется... Феликс ощутил при этой мысли удовлетворение и — бог знает отчего — передавшееся и ему беспокойство.
Карцев медленным взглядом окинул зал. Четырехугольные стекла его очков сверкнули.
— Так будет смотреться ваш город со стороны моря...— Он ловко, почти артистическим движением сдернул ремешок.
Трубка развернулась, опадая под тяжестью прикрепленной к низу рейки.
По рядам прошел шорох, шелест голосов, заскрипели скамьи — казалось, весь зал подался вперед.
— Вот чудо!..— Айгуль ахнула.— Вы только посмотрите!..
В самом деле, это смотрелось... Смотрелось, что и говорить...
В оранжевых лучах закатного солнца, отливая стекольными бликами, одно за другим поднимались высокие здания. Они шли уступами, вырастая к центру, где дома сгущались, напоминая стройные граненые колонны. На переднем плане, у моря, отражаясь в голубой воде, вытянулся просвеченный насквозь параллелепипед морского вокзала. Чуть в стороне, как бы продлевая линию стоящих на рейде кораблей, устремляясь к небу, парили на тонких опорах многоэтажные здания, напоминающие формой трилистник...
Тут было трудно уловить подробности, детали. Тут увлекал и захватывал общий замысел — его смелость, сила, размах...
Феликсу вспомнилось, как они ехали в музейном «рафике» через весь городок, до исполкома, где Карцев оставил свою машину. Откинувшись на спинку, Карцев пустым взглядом смотрел в окно, на низкие, прижатые к земле домики, на мазанки с плоскими крышами, на пирамиды подсыхающего во дворах кизяка... Смотрел так, будто ничего этого не видел. И не видел часовенки, на мгновение промелькнувшей за поворотом, не видел площади, украшенной львами на высоком крыльце, не видел скалы, плывущей над городом, по блеклосинему небу.
Для него все это уже как бы не существует, подумал Феликс. Это прошлое, то, чего нет... А есть — вот этот еще ни для кого не существующий город. И он его любит, и видит, и знает — до мелочей. Это по нему, он ехал, его видел перед собой, а мы — те, кто не видел — казались ему слепыми...
Ай да Карцев!— повторил он про себя.— Ай да Карцев!..
Но что-то, какой-то сучок, торчком выперший при мысли о том, как они ехали в «рафике», задел Феликса, карябнул...
Просто я завидую, решил он. Только и всего. Завидую — и все тут. Вот и вяжусь к нему. А он просто талантливый парень, этот Карцев. С закидончиками, может быть, да ведь какой талант — без закидонов?.. Талантливый парень, вон какой город собирается построить. Уже, уже построил — для себя-то уже построил... И потому он такой деловитый, уверенный, все ему легко...
И ты тоже был когда-то таким же уверенным, сказал он себе. Тоже, тоже... И тебе тоже все легко давалось... Без сомнений в каждом слове, без вымучивания каждой фразы... Бывало, за ночь мог взять и написать пятнадцать-двадцать страниц, а то и больше — на едином порыве, взахлеб...
Деловитости, правда, тебе никогда не хватало, усмехнулся он, наблюдая за Карцевым, который уже развернул второй ватман, с вычерченной на нем схемой города, и, по-прежнему тщательно отцеживая слова, говорил о сложностях в проектировании новостроек в условиях пустыни, особо экстремальных по дискомфорту.
Особо экстремальных по дискомфорту...— так он прямо и говорил, и его слушали, хотя у Феликса скулы, он чувствовал, начинали ныть от подобных словечек, которыми пестрила речь Карцева. Но тишина в зале была удивительная...
Правда, несмотря на старания Айгуль, он был заполнен лишь наполовину, но и это немало, в такую-то жарынь, и ведь не кинофильм, не жонглеры и фокусники,— лекция, только и всего. Лекция о городе, в котором они будут жить, подумал Феликс. Оттого они так слушают. И в голове еще Райт или Корбюзье, а перед глазами вот этот город, оранжевый, поднимающийся уступами над морем, их город, который не хуже» чем у Райта и Корбюзье, и который привез на своем ватмане этот человек. Они его слушают, а сами думают о том, своем городе, и прощают, если он говорит непонятно.
Среди собравшихся он заметил несколько знакомых лиц — кое-кого из сидевших в переднем ряду он знал, они встречались ему в исполкоме. Там же, устроив на коленях толстенный портфель, сидел Жаик, и было несколько аксакалов, не из тех ли, кого мимоходом он видел на площади?.. Вряд ли они хорошо разбирали русскую речь, но лица у них были невозмутимы и сосредоточенны. Через ряд от Феликса сидел заведующий чайной. Временами он разминал толстыми пальцами узел на ярко расцвеченном галстуке, подпиравший кадык, но, блюдя достоинство, не решался распустить его или хотя бы ослабить...
Кроме этих и ещё пяти-шести знакомых лиц Феликс замечал и полузнакомые, и как бы знакомые, так обыкновенно случается в небольших городках, где ты наверняка всех где-то уже видел, а главное, успел схватить общее для всех выражение, отпечаток, присущий только этому месту, этому городку... И теперь все они слушали Карцева — молодежь, которая до начала беззаботно галдела у входа, работники судоремзавода, приехавшие из прибрежного поселка на своем разбитом, запаленно рычащем автобусе, служащие разных учреждений... Все смотрели на ярко освещенный ватман, на заполняющие его четырехугольнички, кружочки, на сложные многолинейные композиции, которые, пересекаясь и скрещиваясь, накладывались одна на другую, напоминая то россыпь обрушенных на пол детских кубиков, то выпустивших сразу несколько ножек амеб из школьного учебника зоологии.
Тут было трудно разобраться, трудно представить себе за этими линиями, за их четкой, продуманной путаницей — будущие дома, улицы, вспышки и переливы реклам, асфальт просторного бульвара... Но Феликс силился это представить,, вполуха слушая Карцева, слушая, как тот говорит о задачах, диктуемых климатом и ландшафтом, о функциональных особенностях города нефтяников, о защитной конфигурации новых микрорайонов — в расчете на сильные ветры и песчаные бури, о расположении селитебных зон...
Силился представить... И ему представилось вдруг необычайно резко, явно — там, на скале, над уступами здании, где поднимается какое-то сооружение цилиндрическои формы - он прослушал, кажется, ресторан с обзорной площадкой, ресторан или что-то в этом духе... Он увидел, как бы сквозь его прозрачные стеклянные стены, двушереножный строй солдат в темно-зеленых мундирах, в обтянутых белой парусиной фуражках и черных, еще не успевших запылиться, блестящих от ваксы сапогах... Увидел длинные гибкие прутья, которые поднимались и мерно опадали, как если бы ветер гнал вдоль строя широкую волну... И густые, багрово-красные мазки на этих прутьях, ближе к концу... И такие же густые, быстро подсыхающие, быстро впитывающиеся белой парусиной фуражек багрово-красные капли, оставляющие круглые, как дробинки, пятнышки.
Он уже не вдумывался в четкие, обкатанные слова-формулы которые уверенно произносил Карцев своим слегка насмешливым, слегка скучающим тоном. Перед ним, как в нелепом фильме, где при монтаже перепутаны кадры, мелькали столики под заутюженными скатертями, с льдистым хрусталем и ружейный, глянцево-гладкий приклад, прикрученные к нему намертво руки; певица на ресторанной эстраде, с микрофоном у губ и змеящимся в ногах шнуром и тугая, рыжая кожа барабана, по которой колотят бойкие палочки, далеко отпугивая сухим раскатистым треском вьющихся над берегом чаек, объедки бифштексов, размазанный по тарелкам соус и тут же — шпицрутены, с посвистом вспарывающие воздух...
Он провел потной, горячей ладонью по взмокшему лбу, по скользким от пота вискам.
В зале было по-прежнему тихо, но духота мучила не только его. Он заметил, что многие обмахиваются — кто платочком, кто сложенной вчетверо газетой. В руке у Айгуль тоже был платочек, вышитый по краям, она то опускала его на колени, то поднимала к покрытому бисерными капельками лицу и помахивала, как флажком. Когда под Феликсом заскрипело сиденье, она улыбнулась ему, сочувственно и ободряя, и несколько раз взмахнула платочком у него перед носом. От платка, зажатого уголком в ее маленькой смуглой руке, пахло крепкими духами.
Он пытался слушать Карцева, но теперь все, что тот говорил, вызывало ожесточенный протест. Правда, он чувствовал себя спокойней, злость не мешала мысли. Она была холодной, точно нацеленной.
Селитебные зоны...— думал он.— Селитебные зоны... Тут тебе и Корбюзье, и Райт... И попробуй тут не считаться, если сам Корбюзье, да еще и Райт... И рядом с ними — Карцев, понятное дело... Он ведь говорит-то так, будто до него, Карцева, до города, его города, который он собирался строить... уже построил... здесь до него как будто ничего не было...— Ему снова припомнился Карцев в «рафике», его скользящий по сторонам, невидящий взгляд.— Не было, уже нет... А есть вот этот ватман, чертеж, селитебные зоны...
И еще он подумал — это уже когда Карцев закончил, когда объявили обсуждение проекта и выступили два или три человека, с робкими замечаниями, потонувшими в радостном одобрении, которое Карцев принял с вежливо выжатой на губах улыбкой,— и еще он подумал: почему они-то соглашаются?.. И потом: только не ввязывайся... Тебе-то с какой стати ввязываться?.. Кто ты здесь, чтобы ввязываться?.. И все-таки под самый конец, под занавес, неожиданно для себя — ввязался...
