И, несмотря на фанерные таблички, висевшие на никелированных пупочках заднего обзора с одинаковыми надписями «Испытание», Володин сказал:
— За колёса дадите ответ… И за систему управления.
Потому что на двенадцать колёс на трёх кроватях не имелось документов, а система управления была выполнена халтурно, и кровати могли мчаться фактически только по прямой, что хотя и облегчало преследование, но представляло несомненную опасность для пешеходов.
— Разворачивайте обратно, — сказал Володин.
— Обижаешь, начальник, — сказал неизвестный молодец, оказавшийся приезжим водолазом-спортсменом и автолюбителем-инструктором. — Всюду развивается любительское автомобилестроение.
— Это, по-вашему, автомашины?.. — задохнулся Володин.
— Это схема типа «багги», — сказал автолюбитель-водолаз.
Но Володина обдурить было нельзя. Может быть, приезжий водолаз и думал, как говорил, но насчёт местных Паши-из-Самарканда и Гундосого у Володина сомнений не было — с их стороны это была очередная хулиганская выходка и протест против новой жизни. Потому что кровати были взяты с новенькой свалки, куда жители сваливали устаревшую мебель в хорошем состоянии, потому что, как всегда, новая жизнь начинается со смены мебели.
— Разворачивайтесь к городу, — сказал Володин. — Заносите… Заносите… Вас как зовут?
— Теодор, — ответил водолаз.
— Фёдор? — спросил Володин.
— Нет, — сказал тёзка-водолаз. — Теодор… Теодор Николаевич.
И тогда Володин решил обратиться к справочной литературе.
…Директор спустил ноги на пол.
— Что ты? — испуганно спросила молодая жена.
— Подожди, — ответил директор. — Подожди. Мне нужно срочно отыскать один справочник.
— Какой? — спросила она.
— Справочник по мифологии.
— Иди ко мне, — сказала Аичка. — Справочника в доме нет… Я его отдала лейтенанту Володину.
— Что ты наделала? — сказал директор. — Он же всерьёз поверит!
— Стройненькая… — сказала отличница Люся Павлику-из-Самарканда, глядя на фотографию его жены, висевшую на стене, оклеенной обоями в незапамятном году.
Павлик-из-Самарканда был вдовец и приходился отличнице Люсе семиюродным дядей, что, по понятиям этого городка, считалось близкой роднёй, и Люся забегала к нему прибираться в очередь с другими родственниками.
— Как она добилась таких результатов? — спросила Люся.
Жена его померла десять лет спустя после войны, и Павлик-из-Самарканда сразу уехал в южные республики, но через несколько лет вернулся, так и не женившись. Вёл рассеянный образ жизни и нарушал постановления о спокойствии.
— Стройненькая… Как она добилась таких результатов? — спросила Люся.
— Ела много, — сказал Павлик-из-Самарканда.
— Как это может быть? — спросила Люся. — Ела много и худенькая… Так не может быть.
— Может, — ответил Павлик-из-Самарканда. — У герра Зибеля ещё и не то бывало.
И Люся поняла, что лучше не спрашивать. Но он неожиданно рассказал сам:
— Тут голод был при немцах… Её в поле подобрали и привели к герру Зибелю. А он добрый был, когда пьяный… «Ешь, — говорит. — Ешь…» А ей нельзя было сало есть с голодухи… «Ешь, — говорит, — а то пиф-пиф… Ешь, ещё ешь…» Она упала… Еле откачали потом.
Отличница Люся быстро отодвинула бутерброд с розовым салом домашнего посола, которое она очень любила, а Павлик-из-Самарканда умел готовить как никто, и быстро ушла.
А он продолжал собираться к Володину, который последнее время стал странный и беспокойный, и некоторые даже видели, как он лунной ночью ходил по берегу у камышей и пел.
— Товарищ майор, куда вы ездили с Сергей Иванычем? — спросил Володин.
— В центр.
— Какие указания?
— Кончать битву молока с транзисторами.
— Какую битву?
— Так и сказали: кончайте дурацкую битву молока с транзисторами, — ответил майор.
— Понял… А как?
— Не сказали.
— Значит, ждут инициативы. А насчёт товарища Громобоева что сказали? — спросил Володин.
— Сказали — не мешайте ему… А что с вами творится, Володин?
Володин улыбнулся непонятной улыбкой.
— Говорят, вы поёте в камышах? — спросил майор.
— Пою.
— Ну?.. Докладывай.
— Товарищ майор. Я вызвал Горохова на 11.00. Он даёт интересные показания.
— Кто такой? Ах да, Павлик-из-Самарканда. Горохов, скажи ты!..
— Может, послушаете?
— Послушаем. А что за дела с никелированными моторизованными кроватями?
— Самоделка. Модель испытывали типа «багги».
— Ты мне баки не забивай, — сказал майор. — Откуда моторы, колёса и прочие детали? Ворованные?
— Купленные. На всё есть документы.
— Тогда другое дело.
— Входи, Горохов, — сказал младший лейтенант Володин. — Уже двенадцать минут двенадцатого.
— Здравия желаю, — сказал Павлик-из-Самарканда. — Опоздал из-за колебания.
— Неясно говоришь.
— Всё думал, вы меня за чокнутого посчитаете.
— Это не оправдание, Горохов. Повтори товарищу майору, что ты мне рассказал.
— Опасаюсь, вы меня за чокнутого посчитаете, — повторил Павлик-из-Самарканда, однако повторил и рассказ.
Якобы ездил он в столицу в глазной госпиталь лечиться лазарем.
— Лазером.
— Я и говорю. Лазари стоят в подвале, вода капает. Голову привязывают и в глаз из лазаря стреляют. Но не больно. Доктора волноваться не велят, а нянечки и раздатчицы в столовой кровь пьют. А внизу, на контроле, ещё один кровопивец сидит и больных матом кроет, чуть ему в глаз не дал.
— Не отвлекайтесь.
— Я думаю, надо отвлечься. Сговорились мы с соседом Кыскырбаевым, как выйдем из госпиталя, сразу в Государственную Третьяковскую галерею поскакаем. Кыскырбаев говорит — у казаха глаз узкий, глазное давление замерять трудно. Меня дольше продержат. Ты меня дождись. Вместе поскакаем. Я говорю: «Есть, товарищ Волков». «Кыскыр» по-казахски «волк». У него одиннадцать детей, у товарища Волкова.
— Не отвлекайтесь, Горохов.
— Выписали меня — три дня жил у земляка. Василия Блаженного смотрел, купил в ГУМе портфель типа «дипломат» для Люськи, ей нужно. На четвёртый день Кыскырбая выписали. Пошли мы в Государственную Третьяковскую галерею. Пришли на первый этаж, а там висит портрет товарища Громобоева.
— Стоп, — сказал Володин. — Подробней об этом.
— Чей портрет? — спросил майор.
— Вы слушайте, слушайте…
— Портрет товарища Громобоева, только с бородой.
— Стоп. А ты его тогда разве знал?
— Нет. Я его тут опознал. Как с него ветер шляпу скинул — гляжу, он. Точно. Портрет называется «Пан». Художника звать Рубель.
— Рублёв?
— Ага. Врублёв.
— Может, Врубель?
— Может.
— А почему боишься, что тебя чокнутым посчитают? Товарищ Громобоев заслуженный человек. Может его портрет в музее висеть?
— Может.
— А почему «Пан»? — спросил майор.
— А я почем знаю?.. Да вы бы посмотрели на того пана — на нём шкура козлиная, и в руке футбольный свисток. Ох, непростое это дело, товарищ майор, непростое. Картина старинная, а лет тому пану сколько сейчас товарищу Громобоеву.
Володин выдвинул ящик стола и показал майору незаметно от Горохова открытку с этой картины. Но майор уже что-то смутно вспоминал по описанию.
— Слушай, Горохов, ступай, — сказал майор. — Ступай.
— Расписываться где?
— Зачем?
— А я показания давал?
— Какие показания, Горохов? Одни сплетни.
— Дело ваше. Сплетня. А что ветер поднимается, когда этот Громобоев бежит по улице? А что козы за ним со всех дворов удирают? А что коровы, что куры, что свиньи?
— А что куры?
— Озверели! А что боржом в небо хлещет?
— Ты лучше скажи, зачем ты на кроватях по городу ехал?
— А чего? Это «багги».
— «Багги»… Ладно, ступай, Горохов.
— Дело ваше, — сказал Павлик-из-Самарканда.
И ушёл.
Майор и Володин сидели молча. Потом Володин достал из портфеля книжку и прочитал майору справку:
«Когда родился великий бог Пан, он не остался жить на Олимпе. Он ушёл в тенистые леса и горы. Там пасёт он свои стада, играя на звучной свирели. Лишь только услышат нимфы чудные звуки свирели Пана, как толпами спешат к нему, и вскоре весёлый хоровод движется по зелёной долине. Весело резвятся сатиры и нимфы вместе с Паном. Когда же наступает жаркий полдень, Пан удаляется в густую чащу леса или в прохладный грот и там отдыхает…»
— В полдень, говоришь? — спросил майор. — С двенадцати до часу?
— Вы слушайте дальше!.. Слушайте!.. «Опасно тогда беспокоить Пана. Он вспыльчив. Он может в гневе послать тяжёлый, давящий сон. Он может наслать и панический страх, такой ужас, когда человек бежит, не замечая, что бегство грозит ему гибелью. Не следует раздражать Папа. Но если Пан не гневается, он милостив и добродушен. Потому что его имя Пан означает „Всё“, то есть природа… Полюбил Пан прекрасную нимфу по имени Сиринга…»
