Он залег в нору в середине декабря, когда его отяжелевшее от жира тело почувствовало настоятельную потребность в сне. Сонливость одолевала зверька, и обычно медлительные его движения становились еще более ленивыми и вялыми. В то же время он помрачнел, его охватило безразличие ко всему на свете — и к еде, и к ночным прогулкам, и к самой жизни. И не то чтоб ему было холодно. Защищенный толстым слоем жира, он не чувствовал холода, просто не хотелось вылезать из норы, где было тепло и уютно. Сама земля словно бы усыпляла его своим теплом и привлекала больше, чем внешний мир. Когда он последний раз бродил по лесу, в нору он вернулся с каким-то тряпьем в зубах. Это был рукав давно сношенной поддевки, брошенной лесорубом или чабаном.
Сначала барсук долго обнюхивал его своим маленьким черным носом и, лишь уверившись, что ничем другим, кроме земли и прелых листьев, рукав не пахнет, утащил его в нору и сунул в сухие листья и мягкую сыпучую землю, устилавшие его ложе.
Выпустив рукав изо рта, он постоял немного на задних лапах и несколько раз зевнул. Потом, сраженный приступом сна, лег, но заснул все-таки не сразу. Что-то его тревожило. Он снова приподнялся и стал зарываться в сухую землю и листья, пока они не покрыли его тело, а рукав остался под ним. Тогда, глубоко вздохнув, он наконец заснул крепким сном, уткнувшись пестрой мордочкой в мягкую шерсть на брюхе. Шел мелкий снег, деревья в лесу скрипели под напором северного ветра.
Смотря по тому, набирал ли мороз силу или отпускал, барсук то спал непробудно, то просыпался и долго моргал. Два раза за зиму, когда теплый ветер сгонял снег, он решался вылезти из норы. Побродил по южному склону одного из холмов, в поисках корней поковырял своими длинными черными когтями мягкую влажную землю. Когда же зима снова вернулась, выпало много снега и наступили сильные холода, он заснул глубоким, настоящим летаргическим сном и проспал до первых теплых мартовских дней. Все это время в двух шагах от него залегала каждый день большая лисица и смотрела на него с презрением, будто и не он был хозяином здешних мест. Барсук проспал без просыпу целый месяц. Сон так истощил его, что он исхудал, весь накопленный жир рассосался. Проснувшись, он тут же почувствовал, как холодна земля. Тепло, которое зимой спускалось вниз, теперь оттягивала поверхность земли. Оттуда доносились слабые, едва уловимые шумы. По всему этому барсук догадался, что наступила весна. О ее присутствии говорили и гул подземных вод, и влага в норе, и теплый воздух, которым тянуло снаружи, и пауки, начавшие шевелиться, и все звуки, проникавшие с поверхности.
Первой заботой барсука было почистить нору. Земля в некоторых ходах осыпалась, кое-где проникла снеговая вода, а зимние ветра нанесли в отверстия листву и сухие ветки. Барсук был настоящий чистюля и терпеть не мог беспорядка. Наткнувшись на перья и птичьи кости, брошенные лисой, он рассердился и гневно захрюкал. Чтобы убрать из норы весь сор, он пополз задним ходом, загребая лапами, и когда его серый зад показался из норы, он толкал перед собой целый вал листвы, земли и хвороста. Весь этот сор он скинул с терраски перед входом, образованной когда-то вырытой из норы и утоптанной землей.
Мягкий весенний воздух одурманил его. Он лег погреться на полуденном солнышке. От красноватых глинистых осыпей поднимался пар, небо синело, кое-где еще лежали большие пятна нерастаявшего снега. Жесткая, как щетка, шерсть барсука за зиму повылезла, особенно на брюхе. Согревшись, ощутив солнечное тепло всей спинкой, барсук принялся искать в своей шерсти насекомых.
Так он провел вторую половину дня, а когда стемнело и взошла луна, отправился на поиски пищи. Пища в эту пору скудная, и ему пришлось во многих местах разрыть землю на опушке леса, прежде чем он выкопал несколько корешков дикого чеснока. Ему страшно хотелось именно растительной пищи, гораздо больше чем мясной. К тому же мышей ловить было трудно, лягушки еще спали, а падаль нигде ему не подвернулась. Далеко отходить от норы он не смел и, как только стало светать, поспешил вернуться домой.
С каждым новым днем жизнь его становилась все размеренней и спокойней. Привычки, словно бы забытые за время спячки, быстро восстанавливались. В один и тот же час он выходил на добычу, возвращался всегда на рассвете, после полудня вылезал погреться на солнце и двигался постоянно по одним и тем же тропкам…
В апреле, когда мне не сиделось дома, я нашел в овраге, недалеко от зарослей вербы, несколько барсучьих нор. В ветвях вербы целыми днями ворковали горлицы. По дну оврага, покрытому палым листом, бесшумной тонкой струйкой бежал прозрачный лесной ручеек, склоны поросли невысоким, но густым кустарником. На закате солнца я приходил сюда, прятался на склоне против барсучьей норы и ждал, пока появится кто-нибудь из ее обитателей. Их было трое — двое старых барсуков и один некрупный, совсем молодой.
В эти предвечерние часы неподалеку пел соловей, воздух был пронизан лучами заходящего солнца, вокруг, поблескивая крылышками, мирно летали насекомые. Не отрывая взгляда от темных входов на противоположном склоне, я пытался сосчитать и запомнить сложные коленца соловья или вслушивался в воркованье горлиц.
Наконец солнце касалось горизонта, и лучи его скользили по вершинам деревьев. Овраг окутывала тень, птицы продолжали петь наперебой. Тогда в одном из отверстий показывалась пестрая голова барсука и тотчас исчезала* словно зверек замечал мое присутствие. Я был уже знаком с этой его наивной хитростью и терпеливо выжидал. Через пять минут барсук совершенно спокойно выходил на маленькую терраску перед норой, садился на задние лапы и принимался старательно чистить брюхо. В том ракурсе, в котором я его видел, он напоминал лохматый шар. Движения его, забавные и смешные, были похожи на движения медвежонка. Он зарывался мордочкой в мех на пузе, неуклюже чесался лапой и так комично вскидывал пеструю головку, высматривая, не надвигается ли какая опасность, что я едва удерживался от смеха. Покончив с туалетом, он уходил вверх по оврагу. Таким же образом появлялись и исчезали и двое других.
Мне ничего не стоило их застрелить, но зверьки стали мне симпатичны, и я все откладывал охоту, решив перенести ее на осень, когда и мех у них станет гуще.
Между тем в наш город приехал необыкновенный человек. Он привез с собой два мешка змей и трехмесячного волчонка, который яростно рвался с цепи. Устроившись на квартире в доме близ реки, он отправился на ловлю змей и всякого зверья. Очевидно, он был прислан к нам какой-нибудь зообазой.
И ядовитых, и других змей он ловил с поразительной легкостью. Он просто шел туда, где могли быть змеи, каким-то особым образом свистел, и змея вылезала из своей норки. Он брал ее рукой, вырывал у нее ядовитые зубы, если это оказывалась гадюка, и спокойно клал за пазуху или запускал себе в рукав. Змеелов был маленького росточка, подвижный, с зоркими серыми глазами, всегда улыбчивый и бодрый.
Как-то я рассказал ему о своих знакомых — барсуках. Он попросил отвести его в овраг, прихватил с собой капкан, мастерски поставил его на одной из тропок и на другой день поймал молодого барсука. Посадив в мешок, он принес его к себе на квартиру и пустил в комнату, к ужасу хозяйки, которая кляла и его самого и его змей. Через две недели он позвал меня посмотреть на барсука.
Когда я вошел в маленький, чисто подметенный дворик, змеелов ждал меня, сидя на табуретке под навесом.
— Мой Петко сейчас спит, — сказал он и повел меня в комнату.
Я подумал, что Петко — это его сын, и попросил подождать, пока сын встанет.
— Не беспокойся, — отозвался он, открывая дощатую, некрашеную дверь.
Кровать была пуста.
— Петко! — крикнул змеелов.
Из-под кровати вылез барсук и с ликующим хрюканьем устремился к нам. Встав на задние лапы, он обнял ногу своего хозяина с такой сердечной и радостной стремительностью, что я был просто поражен.
— Он привязан ко мне, как собака. Вот научу его разным номерам и продам в какой-нибудь цирк, — сказал змеелов.
Я не мог поверить, что барсука так легко приручить. Может быть, змеелов знал, как завоевать темную и недоверчивую душу зверька. Позже я заметил, что он часто покупает в городе всякие лакомства и вознаграждает ими и Петко и волчонка Ахмеда, которого он всюду водил за собой. Впоследствии, когда я прочел об опытах и учении великого советского физиолога Павлова о так называемых условных рефлексах, мне стало ясно, для чего нужны были лакомства, и я понял, что мой знакомый, проявив терпение и последовательность, создал у барсука новые, приобретенные навыки и заставил его освободиться от своего исконного страха перед человеком.
И все-таки привязанность Петко к хозяину была удивительна. Зверек оказался и очень сентиментальным. Если он не видел змеелова один день, то впадал в печаль и меланхолию. Зато стоило ему заслышать на лестнице его шаги, как он начинал бурно выражать свою радость.
