Игорь подбежал, придавил сетку ногой, потянул чайку за шею через крупную ячею. Жидкий белый помёт прыснул из перепуганной насмерть птицы.
– Попробуй только обхезать, вмиг голову сверну… – возбуждённо приговаривал он, брезгливо, на вытянутых руках, унося чайку к сарайчику.
На земле в бумажном свёртке лежали приготовленные сапожные гвоздики. Игорь одной рукой прижал птицу к своему телу, второй начал запихивать гвозди в раскрытый клюв. Сначала чайка пронзительно кричала, потом голос стал больше походить на хрип, наконец она лишь молча широко раскрывала клюв и билась всё тише, слабее. Скоро гвоздики можно было опускать не щепоткой, по два-три, а сыпать с ладошки в глотку покорной птицы.
Пакет опустел.
Игорь разжал руки, птица неуклюже подпрыгнула, завалилась на бок, с трудом поднялась и стала пьяненько прихрамывать, склонив голову.
Игорь пнул её, подбросив вверх:
– Лети!
Чайка безвольно перебирала крыльями.
Он поднял её на руки, забрался на крышу низенькой сарайки, подкинул птицу вверх.
– Орлята учатся летать…
Чайка, кувыркаясь, нелепо упала на землю.
– Ну, не хочешь летать, как хочешь…
Игорь сделал петлю из верёвки и подвесил птицу на перекладине телеграфного столба. Чайка некрасиво болталась… Сперва из заднего прохода показались два пятнистых сереньких яичка в податливой скорлупке, а следом тяжёлый мешочек из прозрачной кишечной оболочки. Под своим весом он постепенно вылезал, вылезал, пока не шлёпнулся на землю. Кованные сапожные гвозди лежали в нём, точно упакованные…
* * *
Игорь как будто впитал жестокость с рождения, с молоком матери.
Но ведь мать у нас одна…
Теперь я смотрел на младшего брата другими глазами. Переосмысливал многие его поступки, слова. Раньше они меня забавляли. Я лишь недоумевал, когда он циркулем проткнул зрачки на моей фотографии, где я стою с гитарой на школьном смотре-конкурсе. Садистские стишки, которые Игорь целой охапкой притаскивал домой, потешали:
Дети в подвале
играли в гестапо.
Зверски замучен
сантехник Потапов.
Или:
Я лежу в своей квартире
весь от крови розовый.
Это с папой мы играли
в Павлика Морозова…
Скажет тоже…
У нас во дворе считалось неприличным у кого-то что-то отбирать. Это было, как выражался Джуди, «западло». А тут узнаю: оказывается Игорюша наш, вот такая салага, повадился гуливанить в строительный техникум, что по соседству, отбирать у студентов деньги. Салапет! И никто ему хвост не прищемил… Покорно выворачивали карманы. Но потом всё-таки стуканули: накатали заяву в милицию. Чуть до суда не дошло… Отец отмазал. Подключил знакомых, нужным людям «сунул», ходил к родителям студентов, к директору техникума, унижался, просил-лебезил. Дело спустили на тормозах.
Плюгавый шкет, ни силы, ни здоровья, на перекладине ни разу подтянуться не мог. Плюнь в задницу – башка отвалится, но на Тринадцатом его боялись.
Дальше – больше.
Исполнилось ему восемнадцать лет. Однажды зимой шёл на танцы. Навстречу – бывший одноклассник в овчинном полушубке: новеньком, белом, офицерском. Тогда мода была такая… Что ты…
Игорон останавливает:
– О-оо! Какой на тебе фасончик! Запачкаешь! Дай-ка мне на танцы сходить!
– ?..
Игорь замахнулся, сделал вид, что ударит:
– Саечка за испуг!
Парень безропотно снял шубу. А наш говнюк всучил ему свою болоньевую куртку:
– Поношу – отдам…
Паренёк домой вернулся, отец военный, шуток не понимал:
– Где шуба?
– Дал поносить…
– Не юли, правду рассказывай!..
И – заяву в милицию. Выходило, уже повторную. С одной стороны посмотреть: детская шалость, баловство. А по сути – грабёж с разбоем, «стоп с прихватом». Игорю руки за спину, и вместо армии – тюрьма. Пять лет дали.
Мать одно твердила:
– Хорошо, отец не дожил…
Мы с матерью ездили навестить его в Сегежу. Посмотрели: недурно устроился… В детстве он любил художество, на зоне таланты пригодилось. Мастрячил под заказ «стирки» – самодельные игральные карты с портретами уркаганов и охраны, «набивал картинки». Я не ожидал его увидеть в довольстве, сытым. А тут – репа лоснится. На фаланге безымянного пальца татуировка перстня: чёрный фон из угла в угол пересекают белые полосы, а в середине череп. Знак уголовный – «судим за разбой». По всему было видно, Игорь чувствовал себя в своей тарелке… алюминиевой.
Отсидел «от звонка до звонка». Мама не дождалась. Доконал он её…
Когда первый раз освободился, я с ним много говорил. Игорь молчал, прихлёбывал «чифир», вроде слушал. Мне казалось, что-то понял.
Помог ему оформиться водителем на грузовую. Он – за старое: бензин налево-направо толкнёт, утром ехать – бак сухой. С работы его культурно попросили. Ещё несколько раз пристраивал, но всё заканчивалось одинаково.
Наш двор всегда был силён общинным духом, коллективизмом, взаимовыручкой. Тут – волк-одиночка… Хотя даже волки стаями держатся. Человеку третий десяток, у него ни семьи, ни друзей…
Я к нему с упрёками, он в ответ:
– Вован, не гони порожняк! Думаешь, в натуре, буду ишачить, как ты?
Нам солнца не надо —
Нам партия светит!
Нам хлеба не надо —
Работу давай!
– Тьфу, ёпт! – Игорон сквозь зубы зло сплюнул на пол.
– А как другие?..
– Вот пусть другие и горбатятся.
– Стыдно людям в глаза смотреть из-за тебя.
– Кто тут «люди»?! «Дружба!..» Сам шестерил у Кочкаря. Ссыкун…
Я понял: разговор бесполезный…
Первое время он всё одалживал у меня. Но сколько можно?.. Я ему напрямик:
– Встанешь передо мной на колени, будешь упрашивать, что «с голоду умираю», скажу: «Садись, ешь». Но денег наличных больше не дам.
У меня перестал просить, а Любаша медсестрой работала, сама вечно на подсосе, выручала младшего брата. Там «зелёненькую», тут «синенькую» выкроит.
Проходит полгода, сестра приезжает ко мне:
– Игоря забрали…
Что случилось? Да то же самое… В шалмане с бичами пристали к мужику. Дали по ушам, забрали что-то из вещей. У Игоря нашли перчатки. Прихватил, видимо, до кучи.
Я ходил к нему на свиданку, спрашиваю:
– Как теперь?..
– Спок! Всё в ажуре…
Лишь посмеивался:
– Что мне будет за перчатки?
Из ребят нашего двора «сидели» только он и Сикося. Все остальные парни достойные, порядочные. Засранцев не было. Каждый к чему-то стремился, хотел в жизни чего-то достичь. Не обязательно высоких постов. Саня окончил военное училище, стал вертолётчиком. Гера в строительном техникуме преподает: первый человек, душа компании и лучший Дед Мороз на всю Тринагу. Витяня – дальнобойщик на камазе, всю страну исколесил.
Неприятно говорить о тёмных родимых пятнах… Но они есть.
Игорь с малолетства во дворе тянулся только к Сикосе, впитывал законы уголовного мира: «Кто сильней, тот и прав», «ЧЧВ: человек человеку – волк», «Не верь! Не бойся! Не проси!». Весь расписной, в татуировках, Сикося бахвалился, выставляя напоказ металлические фиксы, травил бравые уголовные байки – слушать противно. А у Игорюши глаза блестят. Наблатыкался от него воровского жаргона. Романтика! Что ты… Они с Сикосей даже внешне стали походить друг на дружку: те же сутулые настороженные лопатки, будто спиной глядят; та же вечная кривая ухмылка; те же холодные глаза, за которыми чёрная, омертвелая душа. Я заметил: все уголовники чем-то неуловимо похожи. Им точно одно клеймо ставят.
Любу спрашиваю:
– Зачем помогаешь? Его не переделать.
– Как не помогать? Он брат. Бог даст, образумится. А то, что вор… Господь учил: «Не нужно собирать богатств на земле, …где воры подкапывают и крадут. Надо собирать сокровища на небе». Воры – слуги Господни. Они нам правильный выбор помогают сделать. Без них никак!
Хоть стой, хоть падай! Вроде, толковая баба… Если бы Игорон только воровал… Разбой – преступление против человека… У него ничего святого не осталось.
Разрешают свидание…
Не пойду! Толковал с ним не раз. Не слушает. Ухмыляется.
Я и на суд не пошёл. Люба плакала: «Когда прокурор объявил срок четыре года, у него и слёзы потекли». Досмеялся храбрец! Огрёб целиком. Теперь об амнистии можно не мечтать. Статья тяжёлая, повторная. Рецидив.
Выбор есть у каждого. Мы сами избираем свой путь.
Вот пусть и мыкается… один.
* * *
…Время шло. День за днём.
Судьбину брата, его непутёвую, неудобную мне жизнь я мысленно пытался отрезать от своей. Силился навсегда вычеркнуть его из памяти, души, судьбы.
Стереть.
Забыть.
Не получалось…
Словно горемычная часть меня самого бродила где-то неприкаянно. Страдала. Сносила боль, унижение, голод-холод, страх, разлуку, потерянность, одиночество. Я места себе не находил… Весь измучился. Высох.
В субботний вечер я собрал для брата новые шерстяные носки из овечьей шерсти, связанные ещё матерью, свой тёплый мохеровый шарф, десять пачек «Беломора», чай со слоном и, облегчённо вдыхая полной грудью морозный воздух, зашагал по заснеженным улицам на ночной поезд…
