– Дай-ка мне спичечку-то. Где-то у меня папиросы? Да не плачь ты, дурочка. Мы же их и вправду победили. Да… Изюм-Барвенковская операция. Май сорок второго года. Я тогда еще в училище заучивал наизусть правила стрельбы. На всю жизнь заучил: «Получив первый разрыв, выводят его на линию наблюдения, для чего, измерив отклонения от цели в делениях угломера…» Значит, говоришь, пошел и сказал: «Мы победим»? Да не плачь ты - мать разбудишь…
Ольга плакала редко, вернее, даже не плакала, а могла всплакнуть иногда и сразу же снова засиять улыбкой, слезы у нее высыхали мгновенно, как дождевые капли в саду под южным солнцем. Ее ничего, казалось, по-настоящему не тревожило. Если возникала размолвка с Сашкой или даже назревал разрыв, она расстраивалась, конечно, но внешне это выражалось легкой обидой. Казалось, что отсутствие сумочки-книжки ее волновало больше, чем разрыв с Сашкой, а может быть, так было и на самом деле: сумочка - реальная вещь, принадлежащая тебе, а капитан все равно когда-нибудь исчезнет навсегда. В этом отношении Ольга не строила иллюзий. «Он же академик»,- говорила она подругам. Сама же она не хотела ни одного шага сделать для своего духовного развития. Не говоря уже, например, об учебе в вечерней школе, Ольга даже книжку, даже газету не хотела раскрыть. «Ой, не заставляй меня, нехороший,- говорила она Мерцаеву и непритворно хныкала.- Голова у меня от книги болит. Я ж свою работу выполняю, а в институт меня все равно не возьмут…»
В ту осень, когда Мерцаев стал приезжать на занятия с портфелем, наполненным плодами «из тещиного сада», выдался небывалый урожай абрикосов. Матово-оранжевых, сверкающих на солнце шариков на деревьях было больше, чем листьев, их не успевали собирать, и падалица устилала землю в Ольгином садике, распространяя душновато-сладкий аромат. Капитан поднял сморщенный высыхающий плод, раздавил волокнистую ярко-оранжевую мякоть и вспомнил горячее Олино плечо, к которому приникал он ночами. В нежном запахе ее почти еще девчоночьего тела, в жалобном хныканье и бессильных морщинках на лбу, возникавших в ответ на любые мало-мальски серьезные слова, в наивно-многозначительной улыбке, сопровождавшейся сакраментальным «Чорти шо!», в странном сочетании всего этого с бесстыдно-жадными женскими ласками было, как я представлял себе, что-то от нехитрого невеликого плода, созревшего в садочке возле хаты и упавшего на землю, где завянет и засохнет он бесполезно, никого не обрадовав, никому не отдав свою мягкую сладость.
Тем временем появилась Лида - генеральская дочь, и когда на выпускном вечере Малков обрушился на Мерцаева с гневными обвинениями, мне они представились особым видом справедливого возмездия, которое - в это я верю до сих пор - постигает каждого, оставившего предназначенный ему путь. Я думал, что Сашке нечего ответить: Ольга была покинута, а женитьба на генеральской дочери казалась весьма реальной.
– Что же ты молчишь, Саша? -торжествуя, переспросил Малков.
– Чего-то я тебя не пойму,- ответил Мерцаев с притворным удивлением.- Ты Ольгу, что ли, хочешь видеть? Так вот она сзади тебя. Представляю: моя жена Ольга Николаевна Мерцаева.
Мы все потрясенно уставились на Ольгу, только что пробравшуюся сквозь толпу и стоявшую за спиной Малкова. Она насмешливо хмыкнула нам, и ее растянутые яркие губы и сморщенный в улыбке носик вызвали представление об игре в прятки, когда ищещь, ищещь какую-нибудь хитрую девчонку, а она, оказывается, давно уже выручилась и стоит ждет, когда ты закончишь тщетные поиски, и смеется над тобой. Что, мол? Перехитрила я тебя?
– А как же…- начал было я и сразу замолчал.
– А вот так,- сказал майор Мерцаев.
Оркестр заиграл вальс, Ольга сказала: «Чорти шо! Приглашай же меня, нехороший»,- и молодожены закружились, ничем не отличаясь от других пар.
– Вот и нашел пару по себе наш Саша,- сказал Тучинский.- Особенно интеллектом она ему подходит.
–Ты, Левка, как был, так и остался пошляком,- сказал Малков, после чего вдруг нелепо захохотал и быстро зашагал в буфет.
– Может, она его заставила? - предположил Тучинский, но сразу же отверг эту возможность.- Нет. Как его заставишь? Я от Светки и то смылся. Но как же Лида?
Удивление Левки можно было понять: поговаривали не только о визитах Мерцаева в генеральский дом, но и о свадьбе, об оставлении его в академии для научной работы и т. п.
Мы увидели Лиду: она стояла в толпе нетанцевавших и неотрывно смотрела на Сашу и Ольгу. Когда они в очередной раз прокружились мимо нее, Лида, не дождавшись окончания танца, устремилась к дверям, проталкиваясь сквозь кружащиеся пары.
– Теперь его упекут куда-нибудь подальше,- сказал Тучинский.
– Он к этому готов.
Послали их действительно далеко. В те дни разъездов и прощаний я лишь мельком мог поговорить с Мерцае-вым наедине и все же спросил о Лиде:
– Наверное, она страдает?
– Вероятно,- ответил майор.- Это, знаешь, страдания хищника, упустившего добычу.
– Лида - хищница?
– Как ни странно. Вместо зубов и когтей у нее папа, квартира, стихи о любви. Вроде бы можно заглотить кого захочется, а тут осечка. Она мне сразу была предельно ясна. Единственная дочь в генеральской семье. Она и не представляет реальной жизни. Как-то я сказал ей, где хочу служить, но она мне не поверила и нисколько не усомнилась, что я надеюсь на помощь ее папочки, чтобы остаться здесь или попасть в Москву. Точно как наш Левочка, который в искреннем недоумении округляет глаза и восклицает: «Не понимаю, зачем люди женятся!» Так и она: подняла брови и с тем же искренним недоумением спросила: «Зачем же уезжать куда-то далеко, если есть возможность остаться в большом городе?»
– Да, но если ради любви люди могли жить в шалаше, то вполне могут прожить и в большом городе.
– Мы договорились с тобой не произносить этого слога всуе. Здесь я могу поверить только в живого человека, а не в его тень, не в сказку, не в стихи. То, что я видел до сих пор, то, что испытал сам, было всегда лишь игрой самолюбия, желанием утвердиться или устроить свой быт. Лишь с Ольгой… Если есть истинная любовь, то она где-то близко от нее. Может быть, это и есть истинная… О себе скажу так: в отношении Ольги каждый мой шаг, каждое движение, каждое слово - лишь для одного: пусть она будет счастлива, пусть жизнь даст ей радость. В глубину ее сознания не могу я проникнуть, но думаю, что и она…
Я решил, что майор Мерцаев выбыл из той жизни, у начала которой стояли мы когда-то в жаркое майское утро. И оказалось то весеннее начало не настоящим, игрушечным, слишком праздничным для того, чтобы стать началом действительной жизни. Получив дипломы и назначения, мы вышли к истинному началу, будничному, суетливому, трудному, и из-за его будничной незаметности не воспринимаемому как начало. И жизнь вдруг изменилась: армию стали сокращать, многие офицеры, рассчитывавшие на вечную службу, сняли погоны, и главными героями будущего стали другие люди: целинники, поэты и космонавты.
Из моих однокурсников почти все продолжали служить, и я не любил встречаться с ними: было стыдно признаваться, что я, в сущности, никто; было стыдно называть свою маленькую должность; было стыдно мяться в своем дешевом пальто перед великолепием военной формы, без которой не так давно я не мыслил своего существования.
К тому времени, когда я обосновался в Москве, бывшие сослуживцы перестали меня узнавать, и лишь с Левкой Тучинским произошло несколько встреч. Он оказался единственным из старых приятелей, не вызывавшем у меня чувства неловкости: Левка всегда был слишком увлечен своими сложными личными проблемами, чтобы интересоваться жизнью кого-то другого, и не спросил у меня ни о работе, ни о зарплате. Сначала я встретил его в Малом театре, увидев сверху, с балкона, знакомый курносый профиль и пышные волны прически. Тучинский шел по проходу партера под руку с женщиной в темном вечернем платье. Женщину я издали не рассмотрел, а спустившись в антракте вниз и пробившись сквозь толпу к боковым дверям партера, я столкнулся с ними лицом к лицу и увидел, что Левкина спутница ростом ему по плечо, по-мужски широка в плечах, а лицо ее широкое, несимметричное, сонное, покрыто красными пятнами разных размеров. Раньше Левка, хоть и выбирал «которую похуже», но с такими дела не имел.
– Знакомься, моя жена,- сказал Тучинский и тяжело вздохнул.
– Очень рад,- произнес я с официальной бодростью.
– Чему уж тут радоваться,-горько сказал Левка.
Его жена лишь слегка шевельнула губами, я расценил это как мину презрения, а в целом ее лицо осталось таким же невыразительно-сонным. Они пошли к буфету, и пока Левкин мундир не скрылся в толпе, я смотрел в широкую бесформенную спину его жены и успел еще заметить, что у нее совсем нет шеи и, главное, в походке, движении рук, повороте головы чувствовалось вялое равнодушие, расслабленность, отсутствие живого горячего внутреннего импульса, с которым любая женщина становится привлекательной.
