Она сказала, Это я инфантильна?
Не ты.
Ты сказал, что я инфантильна, вот что ты сказал
Что?
Ты сказал это, что я инфантильна?
Да, о том, что ты говоришь, это инфантильно.
Это твое высокомерие, бездумность.
Я не высокомерен, нет во мне высокомерия
В тебе нет высокомерия, она улыбнулась.
Не того, о котором ты говоришь
Тогда какое же, какое тогда? Ты же что-то в имеешь виду, так что это?
Я тебя не понимаю.
Что-то ты же имел в виду.
Ничего.
Тогда это бессмысленно.
Ничего из того, что мы делаем, ничто из этого не осмысленно, ничто, ничего. Ты что-то видишь в этом, а я ничего.
Ты ничего не видишь, да, ничего, ничего, что могло бы быть дурным. Ну еще бы. Этим вы и оправдываетесь, это же основа основ, так мы оправдываемся, что же в ней может быть неправильного, ничего не может. Мы же должны подлавливать людей. Это хорошо, хорошо для человечества, хорошо для всего мира. Это приближает нас к свободе, уловление людей.
Я понял, что во всем этом дурно, сказал я, дурен сарказм, который ты пускаешь в ход
Я обращаю его на себя. На себя. Против тебя я никакого сарказма в ход не пускаю. Мы обязаны расставлять людям капканы. Что в этом правильного и хорошего.
Эти люди совершают проступки.
Все люди совершают проступки.
Но эти – наши коллеги. Они злоупотребляют дискреционной властью. Есть проступки и проступки
Проступки они проступки и есть.
Их проступки серьезны.
Ты знаешь, что они делают, эти люди-коллеги.
Люди-коллеги, да, я знаю, что они делают.
Ты? Ты знаешь что они делают?
Я уже сказал.
Ах, ты уже сказал.
Уже сказал, и еще говорю, тебе, да.
Какой ты храбрый.
Храбрый, потому что разговариваю с тобой? Да, я храбрый, да, еще бы, я все тебе говорю.
Это же коллеги.
Да, и я уже говорил, они злоупотребляют дискреционной властью. Вот это они и делают. Да, они коллеги. Возможно, ты об этом забыла. Знала, знала, да вдруг и забыла.
А ты не забыл?
Да, и потому говорю это тебе. Я не забыл, я об этом и говорю.
И тебе, стало быть, известно что это за власть.
Да, известно, это та власть, которой можно злоупотребить, она мне известны.
И известно, что такое злоупотребление.
Да.
Каждый из нас, говоря между нами, повинен в злоупотреблениях.
Да.
И ты это знаешь.
Это ты, ты что-то знаешь.
Я знаю, что такое нравственность, сказала она, нравственность падает, это я знаю, да, среди наших коллег, недоумевающих, что делать дальше, как поддержать людей, все эти жертвы, горюющие семьи. Может коллеги и видят, какие существуют пути, но для них эти пути закрыты, да, поэтому нравственность и падает, конечно, падает, и я это знаю, и ты должен знать.
Разумеется, знаю, нравственность падает, а у них так давно уж упала, они едят по четыре раза на дню, пьют вино, выдержанное вино, часы отдыха, какой покой, хороший кофе, давайте выпьем французского бренди, коньяка. Может их нравственность можно быстро повысить, дайте им сигареты, сигары. Нравственность падает. Что в самом деле, органы Государства убивают людей, органы Государства режут их целыми толпами, да, а нравственность коллег, какая жалость, она так упала, нравственность-то, теперь вот все говорят о свободе убийства, давайте лучше посмотрим футбол, какой там счет, а где телевизор, да в кафе-баре, Fräulein, ein Bier zwei Bier, danke,[2] видите, как нападающий гол забил, ну нет у нас оппозиции, просто прошел, словно танцуя, сквозь нашу защиту, и защиты у нас тоже нет. Но зато нравственность низка, еще и ниже стала, дайте мне пива, пожалуйста, и колбасы какая получше. Насчет нравственности я не в курсе, еще бы.
Я совсем не знаю тебя.
Нет?
Совсем не знаю, это ты, а я тебя не знаю.
Нет?
Это все, что ты можешь сказать – нет?
Это все, что я могу сказать, все, что я тебе говорю
А, ты теперь вон о чем
Да. о нем самом, я говорю тебе, и ты меня слышишь, и потому я говорю это, тебе. Я и кричал бы, дайте мне крикнуть, откройте людям окно, дайте крикнуть, и я закричу. Всем.
Да, сказала она, открыть окно, давай, я открою, а ты покричи. Люди глухи, кричи, кричи из окна, хоть выпрыгни из него.
Я не глух.
Ты глух. И слеп.
Спасибо.
Мы не способны разговаривать, сказала она, больше не способны.
Я-то разговаривать способен. С тобой. Только с тобой. Ты разумный человек, ты все понимаешь.
Разговаривать мы не способны.
Это ты не способна, ты говоришь о злоупотреблении, что я злоупотребляю тобой, ведь ты это говоришь?
Ты не злоупотребляешь мной, только я тобой. Прости. Нравственность все падает, моя, собственная.
Твоя собственная нравственность?
Да.
Значит, что-то должно случиться, раз она падает. Скажи-ка мне, что из этого может выйти? Что происходит, когда падает нравственность? Расскажи о поступках, на которые способны ослабевшие люди?
Так ведь это ты у нас такой опытный, вот ты мне и расскажи, если, конечно, это возможно, ты же должен знать, ты ведь все знаешь.
Ты думаешь пристыдить меня тем, что говоришь, но пристыдить меня ты не можешь, не можешь.
Я и не надеюсь тебя пристыдить
Да, как в то утро перед твоим отъездом, шесть дней назад, тогда здесь была еда, и вы ели, я услышал тебя, и вошел, услышал, ты сидела с нашими коллегами, разговаривая о разном, о недовольстве в народе, я слышал, ты и тогда говорила о нравственности. Я слышал, хоть и не долго прислушивался. И еще я заметил, вы курили сигареты.
Но не ты.
Нет.
У тебя сигарет не было.
У тебя сигареты были, а у меня нет. И еда у тебя была, а у меня не было.
Еда была в твоем распоряжении.
Но не сигареты. Вы курили сигареты, вы трое, ты и двое других, тот, который следит за тобой
Он не следит за мной
Я видел его глаза, следит, он-то и злоупотребляет, я знаю этот взгляд, которым он на тебя смотрит. Сигареты были у всех, да, и ты сидела с ними. Обсуждала дела.
Разумеется.
Ты сидела с ними, ты с ними разговаривала.
Разумеется.
Ты разговаривала с ними?
Если ты так считаешь.
Так я и считаю.
Да.
Ты говорила о нашей работе, что она для дегенератов.
Дегенератов, я так и сказала?
Да, дегенератов.
Ты слышал, как я произнесла это слово?
Слышал, от других.
От других, так это они тебе рассказали?
Я слышал.
Но я не использовала этого слова.
Значит, другое.
Дегенераты это ваше слово, слово которым вы описываете себя, работу, которую вы исполняете.
Работу, которую мы исполняем. Ваше слово, наша работа, я описываю ее другим словом – обязанность, мы обязаны ее делать.
По-моему, ты опасный человек. При всем уважении к тебе, я думаю именно так, ты опасен для людей.
Если я опасен для людей, так из этого возникает уважение. Это не порицание. Ты используешь его, как порицание, а для меня оно не такое, эта просто работа, которую мы должны исполнять, источник уважения. Ты осуждаешь ее, произносишь слова враждебно, некоторые, но эта работа необходима, она должна делаться, мной, тобой, мы делаем ее, если не мы, то кто же, если мы ее делать не станем. Вот, пожалуйста, сказал я.
Что?
Я ждал, чтобы уйти – твоего возвращения, в безопасности ли ты
Я в безопасности, и ты тоже. Она отвернулась, смотрела в окно. Это моя жизнь, сказала она.
Есть будешь?
Уже поела.
Ты поела?
Да. И кроме того, эта комната – моя.
Я оставлю ее.
Она не ответила.
Я оставлю твою комнату.
Когда?
Сегодня. В эту минуту, теперь уже в эту, я ухожу.
Нет, сейчас слишком поздно, завтра. Сегодня мне надо поспать. Она вздохнула. Прошу тебя, я устала, так устала.
10. «лекция, тема: периоды уязвимости»
Они пропитывают собой все, являясь неотъемлемым, тем, что также именуется всеобщим, хотя бы с точки зрения властей. Вникая в них, обнаруживается их все большая сложность, проникающая в состав того, как оперирует общество, от Государства и его правительства и ниже. Тогда, как и теперь, государственных органов безопасности, активных подобным образом внутри нашей территории, непосредственной или более широкой, не было, так что мы просто получали рекомендации от начальств, должным образом назначенных. Но, по-видимому, в периоды уязвимости люди вступают в конфронтацию с такими органами лицом к лицу, и вскоре начинают осознавать их существование хотя бы в плане его отрицания, хотя бы остаточном.
Эти начальства и безопасности принимают на себя роль оборонительной или обвинительной власти, судебной, присяжной, карательной, как потребуется. Оперативные роли. Это не политика. Часто говорят о «надлежащих выводах», что это означает.
Они не переносят сложностей. Утверждают, что в них нет необходимости, неуместны. Как мы сами понимаем положение дел, так им и говорим. Мы не скрываем нашего восприятия данной ситуации, данной нам. Мы им ничего не утверждаем. Является ли это определяющим в отношении правительства, как органа Государства. Разумеется. И они удивляются, что мы понимаем все сразу.
Это можно только принять. Если действительно так все и есть, это можно только принять. Хорошо бы еще понять, что нам внушают. Демократический контроль, его существование одобрено. Другие органы, действующие независимо. Это можно понять. Еще существует контроль исполнительный. Однако следует также признать, что это гарантирует оперирующим их независимость, следует также понять и это. Тоже и гласность высказываний. Конечно, такой контроль допустим, это также следует признать. Но когда мы, как в настоящий момент, более полно вникаем в «защитную деятельность», мы приходим к более полному пониманию глубины конфронтации, природы того, что есть конфронтация. Нам нет необходимости сохранять неведение относительно того, что таится в нашей среде, как не требуется и того, чтобы в нас насильно впихивали подобную информацию. После того, как мы накапливаем соответствующие данные, а мы их накопим, дальнейшее понимание этой или родственных ей ситуаций становится нашим. От этого места и где бы то ни было. Мы понимаем, что говорится, или что говорим мы сами. Стало быть, это означает произвести скачок в логическом ходе рассуждений. Стало быть также, мы приходим к пониманию, что если человек умирает в борьбе от телесного повреждения, несчастного случая или немощи, от того, что они именуют злом, или вследствие того, что они именуют военными действиями, в результате намеренных поступков или упущений, злого умысла, пренебрежения сохранностью людей и далее, и что по международному судебному решению это образует гражданское или уголовное преступление, то на этой стадии действует понятие ценности, и все это не должно лежать за пределами нашего контроля, поскольку любая такая смерть есть акт терроризма. Инспирированного Государством.
