Вернулся в японскую комнату. Взял телефонную трубку. Набрал номер. Махнул рукой:
– Shutta fuck up!
Кинул трубку на стол. Налил еще виски. Выпил. Выбил погасшую трубку. Стал набивать табаком. Бросил. Встал. Подошел к аквариуму.
Смотрел на рыб.
– Darling, stop confusing me with your wishful thinking… – пропел он.
Вздохнул. Печально скривил тонкие губы. Щелкнул по толстому стеклу.
Рыбки метнулись к нему.
Он прошел в ванную. Пустил воду. Поставил стакан с виски на край ванны. Разделся. Посмотрел на себя в зеркало. Потрогал синяк на груди.
– Говори, сердце… говори, митральный клапан… Козлы!
Устало рассмеялся.
Залез в ванну.
Допил виски.
Закрыл воду.
Откинул голову на холодную впадину подголовника.
Облегченно вздохнул.
Заснул.
Ему приснился сон: он подросток, на даче отчима в Сосенках, стоит у калитки и смотрит на улицу. По улице к нему приближаются Витька, Карась и Гера. Они должны вместе пойти на Саларевскую свалку. Ребята подходят. У них в руках палки для ворошения помойки. Он берет свою палку, стоящую у забора, выходит на улицу. Они быстро и весело идут по улице. Раннее утро, середина лета, сухая нежаркая погода. Ему очень приятно и легко идти. Они доходят до свалки. Она огромная, до самого горизонта.
– Будем ворошить с юга на север, – говорит Карась. – Там турбины лежат.
Они ворошат помойку. Боренбойм проваливается по пояс. Потом еще ниже. Там подземелье. Нестерпимая вонь. Тяжкий и липкий мусор колышется, как болото. Боренбойм кричит от страха.
– Не бзди! – хохоча, ловит его за ноги Гера.
– Это положительные катакомбы, – объясняет Витька. – Тут живут родители ускорителей.
По катакомбам ходят люди, двигаются причудливые машины.
«Надо найти компьютерное тесто, тогда я дома сделаю сапоги перемещения для супермощных тепловозов», – думает Боренбойм, вороша мусор.
В мусоре мелькают всевозможные предметы. Вдруг Карась с Герой проламывают палками стену. Из проема несется угрюмый гул. «Это турбины», – понимает Боренбойм. Он заглядывает в проем и видит громадную пещеру, посередине которой высятся голубоватые турбины. Они угрюмо ревут, дым стелется от них. Он ест глаза.
– Валим отсюда, пока не сплющили! – советует Витька.
Они бегут по извилистому ходу, увязая в липком, хлюпающем мусоре. Боренбойм натыкается на кусок компьютерного теста. Серебристо-сиреневое, оно пахнет бензином и сиренью. Он вытягивает тесто из груды мусора.
– Ты его слепи по форме, а то распаяется! – говорит Карась.
Вдруг из компьютерного теста выпрыгивает крыса.
– Сука, она программу сожрала! – орет Витька.
Витька, Гера и Карась начинают бить крысу палками. Серое тело ее сотрясается от ударов, она жалобно пищит. Боренбойм смотрит на крысу. Он чувствует ее трепещущее сердце. Это нежнейший комочек, от которого по всему миру идут волны тончайших вибраций, прекрасные волны любви. И что самое замечательное – они никак не связаны с агонией и ужасом погибающей крысы, они – сами по себе. Они пронизывают тело Боренбойма. Его сердце сжимается от сильнейшего приступа умиления, радости и счастья. Он расталкивает ребят, поднимает окровавленную крысу. Он рыдает, склоняется над ней. Влажные крысиные глазки закрываются. Сердце ее трепещет, посылая последние прощальные волны любви. Боренбойм ловит их своим сердцем. Ему понятен язык сердец. Он непереводим. Он прекрасен. Боренбойм рыдает от счастья и жалости. Крысиное сердце содрогается в последний раз. И останавливается: НАВСЕГДА! Ужас потери этого маленького сердца охватывает Боренбойма. Он прижимает окровавленное тельце к груди. Он рыдает в голос, как в детстве. Рыдает долго и беспомощно.
Боренбойм проснулся.
Голое тело его вздрагивало в воде. Слезы обильно текли по щекам. Он с трудом поднял голову. Сморщился: грудь и шея болели еще сильнее. Сел в остывшей воде. Вытер слезы. Вздохнул. Глянул на часы: он спал 1 час 21 минуту.
– О-ля-ля… – Он тяжело вылез из ванны. Снял со змееобразной сушилки полотенце. Вытерся. Повесил полотенце на место. Повернулся к зеркалу. Приблизился. Заглянул в свои голубые глаза. Черные зрачки напомнили ему влажные крысиные глазки.
– Компьютерное тесто ела… – пробормотал он. Всхлипнул: – Ела… ела и ела… сволочи…
Лицо его исказилось судорогой. И слезы хлынули из глаз.
00.44.
Клуб «Точка».
Заканчивался концерт группы «Ленинград». Вокалист Шнур пропел:
В черном-черном городе черными ночами
Неотложки черные с черными врачами
Едут и смеются, песенки поют.
Люди в черном городе, словно мухи, мрут!
А мне все по хуй…
Шнур направил микрофон в зал. Там стояли и танцевали сотни три молодых людей. Зал закричал:
– …Я сделан из мяса!!!
Все запрыгали и запели.
Лапин прыгал и пел со всеми. Рядом прыгала и пела Илона: 17 лет, высокая, худая, с живым смешливым лицом, кожаные брюки, ботинки на платформе, белая кофта.
– Прощай, «Точка»! – выкрикнул Шнур. Зал засвистел.
– Чума, правда? – Илона толкнула Лапина кулаком в бок.
– Пошли бухалова возьмем, пока все не набежали! – закричал он ей в ухо.
– Давай.
Они подошли к стойке.
– Бутылку шампанского, – протянул Лапин деньги.
Бармен открыл бутылку, протянул вместе с фужерами.
– Двинем туда, в угол! – потянула Илона Лапина.
В углу край грубого деревянного стола был свободен. Они сели за стол. Лапин стал разливать шампанское в фужеры. Рядом сидели двое парней и девушка.
– Ну, что, мастер? – Илона подняла бокал. – За что?
– Давай… за встречу. – Лапин чокнулся.
– Может, за Шнура?
– Давай за Шнура.
Выпили.
– А ты их в первый раз слушал? – Илона закурила.
– Живьем – да.
– В записи – не то. Нет кайфа такого. Вау! – Она взвыла. – Чума, ну чума! Фу… Сейчас бы косяка забить.
– Хочется? – опустошил свой бокал Лапин.
– Ага. Я всегда, когда прикалываюсь, травы хочу.
– А тут… нельзя достать? – оглянулся Лапин.
– Я тут всего второй раз. Никого не знаю.
– А я первый.
– Правда? Ты по-деловому на «Ленинград», да?
– Ага. Узнал случайно, что они тут зажигают. И приехал.
Лапин закурил.
– Ничего место, а? – осматривалась Илона. Быстро хмелела.
– Большой зал, – потер грудь Лапин.
– По-крутому, а? Блин, как покурить хочу! Слушай, ты при бабках?
– Вроде.
– Давай в одно место поедем. Там всегда есть. Много чего. Только это не близко.
– Где?
– В Сокольниках.
– А чего там?
– Там просто хата съемная. И друзья живут.
– Ну, чо, поехали.
– До свиданья, наш плюшевый Мишка!
Илона встала, потянулась. Лапин взял ополовиненную бутылку. Они двинулись к выходу через танцующую толпу.
В гардеробе получили одежду. Вышли в полутемный проход с грубыми стенами из сваренных стальных кусков. Здесь маячили редкие фигуры.
– Уаах! Холодно… – Илона поежилась. Пошла вперед.
Лапин обнял ее. Грубо и неловко притянул к себе.
– Нежности? – спросила Илона.
Лапин стал целовать ее тонкие холодные губы. Она ответила. Свободной рукой он сжал ее грудь. Бутылка выскользнула из другой руки. Разбилась возле их ног.
– Блин… – вздрогнул Лапин.
– Ауч! – посмотрела вниз Илона.
Лапин рассмеялся:
– Стекло во множественном числе… а по-русски – вдребезги.
– Гуляем? – спросил какой-то парень. Сидел на корточках у стены. Курил.
– Давай новую возьмем? – дохнул ей в ухо Лапин.
– Хватит! – Илона с силой наступила темно-синей платформой на осколки. Осколки хрустнули.
Она взяла Лапина за руку. Потянула к выходу из прохода:
– Шампанское – штука хорошая. Но там будет круче.
Лапин задержал ее:
– Подожди…
– Чего? – остановилась она.
Он обнял ее. Замер, прижавшись. Они постояли минуту.
– Холодно, – тихо усмехнулась Илона.
– Подожди… – Голос Лапина задрожал.
Она замолчала. Лапин прижался к ней и вздрагивал.
– Ты чего? – Она слизнула языком слезу с его щеки.
– Так… – прошептал он.
– Чего, кумарит, что ли?
Он отрицательно покачал головой. Шмыгнул носом:
– Просто… как-то херово.
– Тогда поехали. – Она решительно взяла его за руку.
23.59.
Квартира Андрея. Кутузовский проспект, д. 17.
Спальня со светло-сиреневыми стенами. Широкая низкая кровать. Приглушенная музыка. Полумрак.
Голая Николаева сидела на голом Андрее. Ритмично покачивалась. Грудина у Николаевой была перевязана шелковым платком. Но обе груди были свободны. Андрей курил: 52 года, полный, толстолицый, с залысинами, с волосатой грудью, татуированным плечом и короткими пухлыми пальцами.
– Не спеши, не спеши… – пробормотал Андрей.
