Взглянул на часы. Было два ночи. Я открыл окно и вдохнул воздух. После дождя он был влажным, свежим и каким-то осязаемым. Казалось, его можно пить. Я глотал прямо из окна, как из горлышка. И не мог надышаться. Никогда еще воздух не доставлял мне такого удовольствия. Обычный московский воздух. Только после дождя. Звезды подмигивали мне с неба. И на какой-то миг я испытал счастье. В свои сорок лет я вдруг понял, что уже взрослый. Я курю в квартире. В собственной квартире. Могу не спать ночью, слушать своего любимого Стиви Уандера. И вообще делать, что захочу. Жарить омлет, например. А могу, скажем, позвонить и вызвать проститутку. Я этого, правда, никогда не делал, но все равно… Стало как-то очень приятно от того, что я такой самостоятельный и совсем уже взрослый. Удивительно, но то, что меня так сильно угнетало многие годы – одиночество, вдруг в один прекрасный момент обернулось несказанным наслаждением.
Радость одиночества омрачается только тем, что ее невозможно ни с кем разделить.
Я решил, что надо почаще ставить Стиви Уандера. А роман я напишу. Никуда он не денется… Напишу я этот роман. Даже если придется сидеть в этом городе безвылазно. Я переложил омлет в тарелку, открыл «Chianti», но не стал сразу пить, потому что даже вино должно ПОДЫШАТЬ.
Какие славные порой бывают ночи.
СЛЕЗЫ МАРИИ
Вот, помню, однажды ночью сидел я в баре. Бывает, знаете, одна какая-нибудь мало что значащая фраза или слово увязнет в мозгу и крутится там, как заевшая грампластинка. Сидишь, пьешь ром, никого не трогаешь, а на кончике языка вертится настойчивым рефреном, к примеру, странное, непонятно откуда взявшееся польское имя Кшиштов.
Это, как чужой сон, попавший к тебе в постель по ошибке, как неправильно набранный номер телефона.
Носишься со своими проблемами и рефлексиями, как Дуня с трудоднями. Складывается – не складывается. Пишется – не пишется…
Под творческий кризис хорошо идет омлет с овощами и «Chianti», селедочка с водочкой, ром с лимончиком, сгодится и «Бехеровка»…
Тут ко мне подошла красивая, изящная девушка огромного роста. И хотя я сидел на высоченной табуретке у барной стойки, девушка смотрела на меня сверху вниз.
– Скучаете? – спросила она и, не дав ответить, сказала: – Не угостите меня виски с содовой?
Я заказал ей виски с содовой и себе порцию рома.
Я смотрел на ее ноги, облаченные в рваные джинсы, но их гипотенуза превышала поле моего периферийного зрения, и взгляд все время соскальзывал.
Ее ноги напомнили мне газопровод Уренгой – Помары – Ужгород.
Бармен принес нам выпивку. Девушка взяла свой стакан.
– Как говорит моя бабушка, – сказала она, – что куплено, то нажито.
Мы чокнулись.
Она села рядом, так, что мне пришлось неестественно задрать голову, чтобы посмотреть ей в лицо. Я почувствовал себя астрономом.
Заглушая музыку, заныл шейный остеохондроз.
Господи, в человеке столько органов, что никогда не знаешь, что может заболеть.
Сегодня, покупая ортопедический матрас и ортопедическую подушку, я подумал, что для полного комплекта не хватает только ортопедической женщины.
Я опустил голову. На уровне моих глаз была ее грудь, слегка задрапированная просвечивающимся хлопком майки. Девушка достала сигарету. Я еле дотянулся, чтобы дать ей прикурить. Ее лицо казалось неестественно маленьким в сравнении с бюстом. Как бывает на фотографиях, если какая-то часть тела выдвигается на первый план, слишком близко к объективу.
– Как вас зовут? – прокричал я сквозь громкую музыку вверх, как будто обращаясь к богу.
– Мария, – донеслось оттуда.
Как будто мы разыгрывали сцену из романа Свифта.
Мария сообщила, что занимается конным спортом. Я сразу подумал, что на лошадь она должна взбираться без помощи стремени.
Однажды в Теберде я катался на лошади с Юрой Орловым, который появился в моей жизни так же внезапно, как и исчез из нее. Надо сказать, что ни о том, ни о другом я не жалею.
Юра сказал:
– Если лошадь упадет, надо зажать ей нос, и тогда она встанет.
– С какой стати ей падать? – спросил я.
– Ну, мало ли, – сказал Юра.
– А если упаду я, она знает, что делать?
Но Юра не услышал. Он ускакал, и с тех пор я его не видел.
Этому пятнадцатимиллионному городу нет до меня никакого дела. Да что там городу, – всему миру нет до меня никакого дела.
Вот только Мария появилась в моей жизни, за что мы и выпили. Ее грудь смотрела на меня большими карими глазами сквозь легкую паранджу майки с сочувствием и пониманием.
– Давай закажем еще? – предложила Мария.
– А много не будет?
– Как говорит моя бабушка, – сказала она. – Если берешь, бери много – все равно скажут, что взял.
Мы чокнулись и снова выпили.
– Однажды, – сказал я Марии, – когда я поднимался по лестнице в свою квартиру, мне навстречу бросилась огромная серая крыса. Она пробежала рядом, чудом не врезавшись в мой ботинок.
– Бедный мой мальчик, – что-то закапало мне на рубашку и брюки. Это роняла слезы Мария. Ей было искренне жаль меня.
Я давно уже понял: порядочный человек – тот, кто ко мне хорошо относится. Порядочных людей на свете – раз-два и обчелся.
Я хотел обнять ее, но задел рукой стакан, и он грохнулся на пол и разлетелся множеством искрящихся, как слезы Марии, осколков.
– Как говорит моя бабушка, – сказала она весело, вытирая ладонью слезы, – если бы не билось-не ломалось, куда бы все девалось?
Мария помогла мне встать, и мы направились к выходу. Там к нам присоединился Кшиштов, и мы поскакали к чертовой бабушке. Наши лошади не падали, да и мы крепко держались в седлах. И свежий ветер дул нам в лицо.
НИ ФУ – НИ ФА
Я проснулся и тут же пожалел об этом.
Какие-то очень неприятные предчувствия и ощущения еще прятались в мягких складках между сном и реальностью.
На моем внутреннем калькуляторе от частого употребления заели кнопки вычитания и деления.
Я несу убытки. Несу их из одного города в другой, из одного дня в другой. Сам себя ощущаю несчастным. Это хуже всего. Я толком не знаю, чего хочу. Я даже не знаю, чего хотеть. Нет, вру, знаю. Я хочу очень много. Хочу всего и немедленно. Но так не бывает. А так, как бывает, я не хочу. Впрочем, бывает по-разному. Бывает еще хуже. Но лучше об этом не думать. Лучше вообще не думать. Залечь на дно. Ждать попутного ветра. Тогда только и останется – вовремя подставить паруса. Но под лежачий камень вода не течет. Однако и сизифов труд – дело неблагодарное. В общем, ни то ни се. Или как говорят испанцы: ни фу – ни фа.
Таким размышлениям я предавался лежа в постели, глядя в задрапированное утренним туманом окно. Демисезонная погода тоже не радовала. «Все в тумане, – думал я. – Все в тумане».
Может, это кризис среднего возраста? Похоже, он начался у меня в раннем детстве и явится причиной смерти в глубокой старости.
Я вдруг вспомнил, как знакомая, желая меня успокоить, сказала:
– Все будет хорошо. Весна. Все оживает вокруг.
Я тут же представил, как встают из могил полураспавшиеся, с далеко зашедшими гнилостными изменениями покойники, символизируя наступление весны. Какое-то патологическое ощущение себя и окружающего.
– Тебе надо влюбиться, – сказал мне друг. Влюбиться. Как? Что это может быть за женщина, в которую я смогу влюбиться. Двухметровая топ-модель ниже меня ростом? Влюбиться. Это же не порция быстрорастворимого кофе. Да и кто мне ответит взаимностью, если вдруг такое случится? Люди не любят друг друга. Всех не любят и каждого в отдельности. Китайцев не любят за то, что они желтые, узкоглазые и трудолюбивые. Негров за то, что черные и бездельники. Евреев за то, что они умные и хитрые. Чукчей за то, что они глупые и бесхитростные. Русских за то, что они пьяные и нестабильные. Американцев за то, что однополярные, наглые и сильные. Арабов за то, что фанатики и через одного моджахеды. Французов не любят за то, что они сами никого не любят и едят лягушек. Корейцев за то, что они едят собак. Итальянцев за то, что они едят макароны. Украинцев за то, что они едят сало. Вегетарианцев за то, что они не едят сала. Йогов за то, что они вообще ничего не едят. Никто никого не любит. Влюбиться. Могу ли я еще кого-нибудь полюбить?
В горле было обветренно и как-то раздраженно. Я сходил на кухню и сделал кофе. По пути заглянул в зеркало. Отражения не было. «Твой папа не стекольщик», – говорили у нас во дворе, когда кто-нибудь загораживал панораму. Я уже давно не отражаюсь в зеркалах, хотя папа мой – экономист, а вовсе даже не стекольщик. Понятно, что генетика здесь ни при чем. Просто я лишний человек. Это раньше морда была в ползеркала. Такая, знаете, мажоритарная была морда. Стоит ли вспоминать?
Прихватил на кухне пепельницу, сигареты и зажигалку. Со всем этим снова забрался в постель и укрылся.
«В постели можно делать все!» – торжественно решил я про себя. Прибегнув к пульту дистанционного управления, включил проигрыватель. Лежу, курю, пью кофе. Кажется, так бы и лежал до пролежней. А что? Жизнь – это скоропостижный путь от потнички и скарлатины до маразма и пролежней.
