Вскоре после возвращения Великовского домой из Парижа, в декабре 1937 года, скончался его отец. Это была страшная, невосполнимая утрата. Иммануил потерял не только отца, а самого большого друга. Более тяжелого кризиса не было в его жизни.
Пустота и безразличие овладели им, парализовали интересы и желание работать.
Великовский знал, как можно вывести из состояния подобной депрессии пациента. Но врач не мог излечить самого себя. Внешне он был как всегда собранным и приятным в общении. У него хватало сил заставить себя добросовестно выполнять профессиональные обязанности медика. Но к научной работе потерял интерес на долгие месяцы.
Великовский часто приходил на тель-авивское кладбище к скромному надгробью на могиле отца. Настоящий памятник он создаст спустя четырнадцать лет. Это будет посвящение в его книге «Века в хаосе» (Ages in Chaos). Необычное для нашего времени посвящение — в стиле старинных авторов, столетия назад посвящавших книгу королю или меценату. Вот что говорилось в этом посвящении:
«Этот труд посвящается памяти моего покойного отца. Я хочу в нескольких словах рассказать, кто был Шимон Ихиэль Великовский.
Со дня, когда в тринадцатилетнем возрасте он оставил дом своих родителей и пешком пошел в один из центров талмудического учения в России, до дня, когда в декабре 1937 года в семидесятивосьмилетнем возрасте он почил в Земле Израиль, он посвятил свою жизнь, свою судьбу, свое спокойствие духа, все, чем он владел, реализации единой цели — возрождения еврейского народа в своей древней стране.
Он способствовал возрождению языка Библии, развитию современного иврита, опубликовав (под редакцией д-ра И. Клаузнера) коллективный труд по ивритской филологии, и возрождению еврейской научной мысли; публикация основанной им Scripta Universitatis, в чем содействовали ученые многих стран, послужила основанием для Еврейского университета в Иерусалиме. Он первый, выкупивший землю в Негеве, доме патриархов; он организовал там коллективное поселение, названное им Рухама; сейчас это самое большое агрикультурное производство в северном Негеве. Я не знаю, кого мне благодарить за интеллектуальную подготовку к этой реконструкции древней истории, если не моего покойного отца».
Великий врачеватель — время — медленно рубцевало глубокую душевную рану.
Летом 1938 года Великовский несколько раз перечитал книгу Фрейда «Моисей и монотеизм». Все больше и больше он думал о фрейдовских героях — Эдипе, Эхнатоне, Моисее. Подход Фрейда к воссозданию личности Моисея позволил Великовскому обнаружить у автора книги те самые комплексы, которые Фрейд открыл и описал.
Великовский стал психоаналитиком весьма необычного пациента — самого создателя метода психоанализа. В дополнение к тщательному анализу образа мышления Фрейда, в частности, его отношения к еврейскому народу и к своей принадлежности к этому народу, Великовский по методу Фрейда проанализировал шестнадцать его снов.
Интересная концепция новой книги — «Фрейд и его герои» — отвлекла Великовского от темы, предложенной издательству университета в Париже. Работать над рукописью было в высшей степени интересно. Вот только времени для этой работы, к сожалению, было мало. Врачебная практика почти не оставляла свободных часов. Кроме того, ни в Тель-Авиве, ни в каком-либо другом месте Эрец-Исраэль в ту пору не было библиотеки, в которой Великовский мог бы найти всю необходимую ему литературу.
Преуспевающий врач. Рядом любимые жена и дети. Жизнь на земле, о которой он мечтал с детства, о которой мечтали его отец и поколения предков. Общение с интересными людьми… Великовский — уже не чужак в европейских научных журналах.
Статьи его принимают и публикуют. Чего еще желать? Тогда откуда это чувство неудовлетворенности?
Возможно, будь у него другая жена, она бы удержала его в тихой заводи, если вообще работу врача можно считать тихой заводью. Но Элишева была не такой. Она сердцем ощущала все, что волновало Иммануила. Даже потаенные мысли его проходили сквозь нее и, усиленные, возвращались к мужу, настоятельно требуя разрешения.
Она считала, что Иммануил должен написать книгу «Фрейд и его герои».
Избранник, будь то поэт, художник, исследователь или композитор — словом, творец, — не может знать, что ему предстоит сотворить. Он только ощущает неясное томление в сердце, неопределенный зуд в руках или в душе, тягу к тому будущему творению, что ему суждено создать.
А время идет. Летом Великовскому минуло уже сорок четыре года. Уходят, считал он, самые продуктивные для занятий наукой годы.
А тут еще в мире неспокойно… Новая страшная война нависла над Европой. Уже сегодня этот континент — не место для научных занятий.
Психически ненормальный субъект безраздельно владычествует над Германией. Когда-то благоразумные добропорядочные бюргеры впали в состояние массового психоза.
Безвольные недальновидные лидеры Англии и Франции, вместо того, чтобы набросить на психически больную Германию смирительную рубашку, дают возможность сумасшедшему диктовать свою волю. Европа в быстром темпе катится к страшной катастрофе. Если сейчас, убеждал себя Великовский, пока еще не вспыхнула война, не оставить на время врачевание и не поехать туда, где есть большие богатые библиотеки, конечно, подальше от очагов войны, то после будет уже поздно.
Поняв, что больше ждать нельзя, усиленно поощряемый Элишевой, Великовский решил поехать со всей семьей на несколько месяцев, необходимых для завершения книги «Фрейд и его герои», в Нью-Йорк.
15. ГОРАЦИЙ КАЛЕН — ПРОВОДНИК ПО КРУГАМ НЬЮ-ЙОРКСКОГО АДА
Июль 1939 года. Ленивый зной окутал пароход, и причал, и Лимасол — там, вдали, справа. Продавцы поджаренных на углях кукурузных початков лениво предлагают свой товар пассажирам. Девочки затеяли возню на палубе. Великовский смотрел на них, не вникая в смысл игры и слов, только впитывая звучание ивритской речи. Неясная тревога, назойливая, как эта кипрская муха, упрямо возвращающаяся после каждого взмаха руки, мешала ему думать. Только спустившись в каюту и присев рядом с женой, Великовский, наконец, сумел сформулировать свою мысль.
— Мрачное время накатывает на мир, — волнуясь, проговорил он. — Европа накануне войны. Этот подонок в бывшем твоем Берлине может начать ее буквально каждую минуту. Время ли сейчас уезжать из Эрец-Исраэль? Имеем ли мы право отрывать девочек от их земли, от их языка?
— Но ведь мы едем ненадолго. Ты закончишь свою работу, и мы вернемся в Тель-Авив.
Аргументы и контраргументы… Ему так хочется быть неправым, так хочется, чтобы Элишева продолжала убеждать его в необходимости поездки. В Нью-Йорке библиотеки, без них нечего и мечтать о завершении работы. А как летит время! Надо торопиться.
Надо собрать воедино обрывки мыслей и образов, обгоняющих друг друга, пересекающихся, сталкивающихся в мозгу, создающих смутное и неприятное, как во сне, ощущение невысказанности. А, может быть, в нем просто бродят неугомонные гены Великовских — дедов, прадедов и прапрадедов, ощущавших потребность разобраться в мироздании, мироощущении и даже во взаимоотношениях с Богом?
Разобраться и изложить на бумаге.
Какое счастье, что Элишева умеет быть такой деликатно-настойчивой!
Раскаленная желтизна становилась все мягче, серые тени все гуще и длиннее.
Пароход медленно выбрался из бухты и, набирая скорость, поплыл вслед за огромным красным солнцем, быстро погружающимся в Средиземное море.
В среду, 26 июля 1939 года, задолго до причаливания парохода к берегу, Великовские вышли на палубу. Слева проплыл Стейтен Айленд и еще через несколько минут — островок со статуей Свободы, столько раз виденной на фотографиях, а сейчас задевающей струны сердца даже у них, не эмигрантов. Справа, словно горная гряда, высились небоскребы Манхеттена.
Пароход мягко коснулся причала Элис-Айленда. Здесь их встречал давний друг и коллега Великовского. Несколько часов заняло оформление необходимых документов.
А после этого они поплыли на пароме к причалу на южном конце Манхеттена. Девочки рассматривали статую Свободы, вид на которую открывался по правому борту, а Великовский подробнее, чем в письме, рассказывал другу о цели поездки в Соединенные Штаты. В течение восьми месяцев он надеется завершить работу над книгой. Если к этому времени ему повезет с издателем, то в марте-апреле будущего года они надеются вернуться домой.
Друг выслушал его и мрачно заметил, что Америка — это не та страна, где можно строить оптимистические прогнозы.
— Ну что же, — ответил Великовский, — я сделаю то, что зависит от меня. Если дела пойдут, как я наметил, то в самом худшем случае мы можем задержаться здесь на два года.
Квартира на Риверсайд была очень скромной. Но из окна открывался вид на Гудзон и на Риверсайд-парк, находившийся рядом. Утром Великовский выходил из дома на 72-й улице и широким размеренным шагом шел по Бродвею до Тайм-сквер, дальше по 42-й улице до библиотеки на углу Пятой авеню. Четырехкилометровая прогулка была отличной разминкой перед долгим рабочим днем в библиотеке.
