Выдачи
В 8.30 утра все начинается с закипающего чайника, форменных хирургических пижам, приглушенного звука радио. «Пойду открою фирму», — говорю я, забирая ключи от зоны выдач. На них брелок в виде деревянного гроба — сувенир с ежегодной отраслевой выставки ритуальщиков. Еще одно напоминание о переменчивом времени: ведь подобных выставок раньше не было. Открываю дверь «ритуальной комнаты», бужу ее щелчком выключателя, расположение которого помню с юности. Яркий резкий свет дневных ламп — никогда его не любил. Передо мною подкат, слева у стены стол с рабочими принадлежностями и шкаф с разным подсобным добром. В нижней его части несметное количество разных одеколонов — от совковых до перестроечных. Одного «Тройного» разновидностей двадцать. Богемный «Саша», суровая забористая «Гвоздика», резкий грубоватый «Шипр», гламурная «Розовая вода». Эту коллекцию ребята собирали много лет. Верхняя часть шкафа прикрыта зеркальными дверцами. В ней, кроме перекиси, моментального клея, гвоздей, молотка, детского крема и пудры, хранилась другая коллекция. Исключительно подлинные образцы французского, итальянского, японского парфюмерного искусства. Все распечатаны, ведь ими душили мертвецов.
Я прохожу вперед, к траурному залу. Щелкая клавишами, заливаю его кремовые гранитные стены теплым желтым светом. И нередко чуть слышно говорю: «Красота!» Потому что и впрямь — красота. Жаль даже, что мертвым все равно. Но совсем скоро здесь появятся живые. И прольют слезы, и будут горевать, кто искренне, кто через силу. И равнодушные тоже будут, куда ж без них. Но пока здесь тихо. Я подхожу к большому деревянному распятию, висящему на стене позади массивного постамента. Наскоро крестясь, прислоняюсь к нему лбом и прошу у Всевышнего сделать этот день милостивым ко мне и ко всем, кто рядом. Это самый личный момент дня, его не видят ни живые, ни мертвые.
Следующие пару-тройку часов мертвецы и их родня будут окружать меня и моих напарников плотным кольцом. Это самый ответственный этап сегодняшнего труда. Количество выдач все сильно меняет. Если их пять — это одна работа. Но если их, например, восемнадцать, большая часть которых должна быть отдана родне до 10.30. тогда — совсем другая.
Все на своих местах, и часовой механизм выверенного алгоритма стартует без промедления. Он поет на разные голоса, сливаясь в нечто среднее между мелодией марша и ходом поезда. Подъемники гремят выезжающими из холодильника поддонами, заливаются дверные звонки, надрывным треньканьем хрипит старенький аппарат внутреннего номера, на который никто не обращает внимания. С глухим стуком гробы ложатся на подкаты, чтобы навсегда принять их обитателей. Мы держим недурной темп, выдавая тело в среднем каждые пятнадцать минут. Звучат новые фамилии, родня откликается разными вопросами. И мы отвечаем, работая для живых.
— Мы за Киреевым, у нас на 9.30 назначено.
— Машина ваша пришла?
— Не знаю, а какая она?
— Фургон, катафалк. Вы номер знаете?
— Нет. это дочь знает, она заказчица, но она еще не приехала.
— Тогда ждите дочь, нам заказчик нужен.
— Но ведь у нас на 9.30 похороны!
— Мы в курсе, вы это лучше заказчице скажите.
Порой бывает, что на выдаче происходит неразбериха, отчего случаются курьезы разной степени тяжести. Например такой.
Похороны гражданина Копейкина стояли в череде еще десятка таких же и не сулили ничего необычного. Копейкины оказались весьма прижимистой, простоватой публикой. Похороны отца семейства были туго втиснуты в рамки весьма скромного бюджета. Приобретя самый дешевый гроб и отказавшись от услуг морга, они даже не стали заказывать у агента автобус, сказав, что у них есть свой на примете. И он у них действительно был — обычный пассажирский «Форд», в котором было решительно некуда поставить гроб. Копейкиных это почему-то не смутило. Кроме того, водитель нанятого «Форда» и не подозревал, в каком качестве собираются использовать его машину. А как только узнал, без колебаний попрощался с Копейкиными и был таков. Но потеря транспорта не смутила семейство. Не имея катафалка, они невозмутимо забрали тело.
Оставив Копейкиных наедине с покойным, мы не видели происходящего дальше. Мы вообще были не в курсе их проблем, ведь они нам о них даже не обмолвились. А дальше было вот что. Наскоро попрощавшись с покойным, Копейкины сноровисто вынесли гроб из траурного зала и направились к одному из четырех катафалков, стоящих у крыльца зала. К тому, что был с открытыми дверями. Загрузив гроб в машину, они вдобавок схватили не ту крышку — совпадающую по цвету с гробом, но чуть короче. Уверенно объяснив водителю, что можно ехать, погрузились в ритуальный «Фольксваген» и отправились хоронить своего усопшего. В чужом автобусе, с гробом, накрытого чужой крышкой.
Вся дикость ситуации проявилась в полный рост, когда настало время следующей выдачи. Это были Сергеевы. Они остались без катафалка, присвоенного Копейкиными. И с излишне длинной крышкой. С нее-то все и началось. Сначала мы обнаружили пропажу крышки, а затем уже прояснился и автобус. Агент Леха, работающий с нами в клинике, бросился звонить агенту Сергеевых, а тот водителю, везущих Копейкиных. Раскрыв ему глаза на ситуацию, мы очень удивили его. А затем и Серегиных.
— Ну, дела! Давно такого не было, — говорил Старостин.
— А Копейкины-то каковы, а? Не растерялись, решили вопрос, — подхватил Леха.
Агенту Лехе и досталось в итоге распутывать этот похоронный ребус. И он его распутал. Машина с Копейкиными вернулась к моргу. Выгрузив гроб на скамейку рядом со служебным входом, отдав Серегиным крышку, они лепетали что-то извинительно-невразумительное. Мы заказали им катафалк. «Что-нибудь подешевле» — на другой они были не согласны. Искали и нашли подешевле. Серегины уехали обескураженные. Копейкины остались ждать автобус. К всеобщему облегчению, уехали и они. А я перелистнул еще одну запомнившуюся страницу похоронных будней.
Когда работы не так много, весь процесс течет спокойнее, тише, плавнее. В один из таких дней мы с Володей Бумажкиным (которого я частенько называл на «ты», но по имени-отчеству, Владимиром Александровичем) стали свидетелями мимолетной и незабываемой картины, которая вряд ли возможна в цейтноте семнадцати выдач. Мы перекладывали труп бабульки с подъемника в гроб. Вова держал ее за руку и за скрещенные ноги, аяза голову. Одним слитным движением мы определили тело на место, и тогда. из гроба вылетела серая невзрачная бабочка. Мотылек стал кружиться над покойницей, словно отлетающая душа. Пару раз опускался ей на грудь и взлетал снова, будто прощался с земными днями, так быстро прожитыми.
Мы молча смотрели на это мистическое зрелище, забыв о работе.
— А вот это, Владимир Александрович, то, о чем я думаю? — первым нарушил я тишину, когда мотылек потерялся из виду, шмыгнув в отделение за моей спиной.
— Это смотря о чем ты думаешь, — отозвался Бумажкин, возвращаясь к работе.
— По-моему, тут все очень красноречиво было.
— Если посмотреть строго фактически, то моль какая-то забралась в складку обивки гроба, а мы ее с тобой потревожили, только и всего. А дальше каждый для себя сам решает, это дело ведь тонкое. — произнес Вова, неспешно закрывая гражданке пинцетом глаза. — У нас тут как-то кошка, жила. Так она зимой в зал забегала, погреться. Люди заходят, а она к ним из-за постамента, ласки просить. Об ноги трется, мурлычет. Вот разговоров-то было, представляешь? И каждый на свой лад. Слава богу, потом она сгинула куда-то, а то ведь некоторые жаловались, — рассказывал он, гримируя труп.
А мне все не забывается этот эпизод с мотыльком. Чего мы не видим вокруг себя каждый день? Какие вторые смыслы ускользают от нас, прикрытые будничным здравомыслием? Что за послания проходят не замеченными, чтобы больше никогда не вернуться? Эти вопросы кружатся в голове, как кружился над трупом серый мотылек.
Когда похоронная суета не подгоняет нас, есть время быть самим собой. Как-то раз во время одевания надо было вставить зубы одному старику. Признаться честно, поначалу с установкой протезов у меня были некоторые проблемы. И вот ведь странная штука: уже и вскрытие по Шору я делал вполне на уровне, а вот вставные челюсти, прежде чем встать на место, частенько артачились в моих руках. Старший Вовка терпеливо, раз за разом, вставлял их на моих глазах, сопровождая полезными комментариями. Вот и тогда он решил повторить урок.
— Смотри, вот верхняя, здесь небо. Это, стало быть, нижняя, — говорил он, забрав у меня старые пластиковые зубы, прожевавшие за минувшие годы не одну тонну снеди.
— Ну, методом исключения, — внимательно кивал я.
— Каким, на хрен, методом? — изумленно переспросил Вовка. — Три движения, это же обезьянья работа. Сначала верхнюю, — ловко пристроил он протез в рот мертвецу. — Все, встала. Теперь челюсть чуть оттяни — и нижнюю. Все, готово! Какие методы, методист ты наш.
