Я играю для трех женщин: для Ани Скууг, которая не может меня слышать, для мамы, которая, возможно, слышит меня, и для Сельмы Люнге, которая, безусловно, меня слышит.
На лбу у меня выступает пот. И капает на белую слоновую кость клавишей.
Я заканчиваю играть, и меня охватывает тяжелое чувство. Хорошо ли я сыграл? Получился ли мой «Лунный свет» достаточно необычным? Не слишком ли я приблизился к пианистам, прошедшим до меня эту дистанцию? Члены жюри вяло аплодируют. Председатель жюри, тощий Ланге, благодарит меня. Некоторые преподаватели музыки тоже аплодируют. Я вижу восторженное одобрение со стороны Амалии Кристи и Элине Нюгорд. И тяжелые аплодисменты моего безнадежного Сюннестведта.
Но со стороны Сельмы Люнге аплодисментов не слышно.
Я выхожу в фойе. Ко мне подбегают Ребекка и тощая, как палка, с пластинкой на зубах, Маргрете Ирене Флуед, которая всегда требует, чтобы ее называли сразу обоими именами. То есть — Маргрете Ирене. Интересно, много ли друзей она обретет в жизни? Но они обе здесь. Фердинанд тоже подходит, хотя теперь его очередь подвергнуться этой пытке. Они проявляют дружеские чувства. Спрашивают, как все прошло. Но я высматриваю Аню.
— Куда она подевалась? — спрашиваю я.
— Аня Скууг? — лукаво, нараспев спрашивает Ребекка. — Да, влюбленность не скроешь.
— Перестань, — кисло отмахиваюсь я. — Она сказала одну важную для меня вещь. Мне надо поговорить с ней.
— Она ушла, — хихикнув, говорит Маргрете Ирене.
— Ушла? — Я с недоверием смотрю на ее страшные передние зубы. Она не отвечает, и я умоляюще, чтобы сдвинуть ее с места, произношу:
— Маргрете Ирене?
— Да. Она ушла, — лаконично, почти ворчливо отвечает Маргрете Ирене Флуед. Я знаю, что девушке в этом возрасте трудно смириться с тем, что парень, каким бы никчемным он ни был, интересуется не ею.
— А результат? Она не стала ждать результата? Прошла ли она в финал?
— Нет, не стала, — многозначительно вмешивается Ребекка. — Она не сомневается, что пройдет в финал.
Мы финалисты, мы прошли в финал Конкурса молодых пианистов — Ребекка, Фердинанд, даже Маргрете Ирене, еще несколько менее интересных пианистов и я.
И Аня Скууг.
Она уже стала легендой. Сельма Люнге ходит с улыбкой и принимает поздравления от преподавателей музыки. Аня обошла нас всех. Меня грызет какая-то сосущая тревога.
Мы идем к Маргрете Ирене. Семья Флуед занимает огромную квартиру недалеко от стадиона Бишлет. Мы пьем чай и какао в большой гостиной с эксклюзивными динамиками Bowers & Wilkins и полным собранием сочинений Бетховена, купленными папашей Флуедом, старшим инженером. Ребекка болтает больше всех. Она не понимает, почему фру Люнге скрывала от всех, что Аня Скууг так талантлива. Почему не позволила ей выступить даже на вечере своих учеников у нее дома на Санд-бюннвейен?
— Думаю, это как-то связано с отцом Ани, — говорю я. — Он нейрохирург. Странный тип.
— Почему странный? — Маргрете Ирене вытягивает губы трубочкой, словно хочет проглотить свою пластинку. Сейчас она похожа на штопор.
— Он ходит по ночам с карманным фонариком и следит за своей дочерью.
Мне хочется откусить себе язык. Что я несу? Если Аня Скууг узнает, что в тот вечер в ольшанике прятался я, мне крышка.
— Ходит с карманным фонариком? — Любопытство Ребекки уже разбужено.
— Так говорят, — мямлю я.
— Нет-нет, расскажи все по порядку! — настаивает Ребекка.
— Я ничего не знаю. Семья Скууг всегда была недоступной. Но если это стратегия, это производит зловещее впечатление.
Спасительные слова. Все кивают. Мы знаем друг друга уже не один год. Мы почти друзья. Во всяком случае, мы по-своему наблюдаем друг за другом. Но об Ане Скууг мы не знаем ничего, и это нас пугает.
Мое восхищение Сельмой Люнге сменяется враждебностью.
— А что, собственно, представляет собой фру Люнге, которая может так манипулировать людьми? — спрашиваю я. — Можно ли ей доверять? Вот ты, Ребекка, ты доверяешь ей или нет?
— Я? — Похоже, Ребекке не хочется отвечать на этот вопрос.
— Да, ты ее ученица. Она отвечает за твою карьеру так же, как за карьеру Ани Скууг.
Ребекка задумывается. Ей не нравится, что я обращаюсь к ней.
— Конечно, доверяю. — Она вздыхает. — Но вместе с тем она какая-то странная. А ее дом — это мир в мире. Все решает она. Не только как ты играешь на рояле, но и как ты одеваешься, как разговариваешь.
— Это говорит о многом!
— Давайте лучше слушать музыку, — примиряющее просит Маргрете Ирене. Она из тех, кто любит, чтобы все было тихо и мирно.
— Давайте!
— Не будем говорить о наших учителях у них за спиной.
Я сдаюсь и поднимаю вверх руки.
Большое собрание пластинок семьи Флуед расставлено на белых полках позади динамиков.
— Давайте послушаем то, что мы сегодня играли! — предлагает Ребекка.
— О, нет! — со стоном вырывается у меня.
Но все согласны с Ребеккой.
Я смотрю на них. Между нами возникает общность, однако сейчас мне больше хочется быть вместе с Аней Скууг.
Мы слушаем музыку. Я слушаю экстремальную версию «Лунного света» в исполнении Хосе Итурбиса.
— Ты играешь лучше, — говорит мне Ребекка.
— Спасибо. — Я машу поврежденной рукой. Потом мы по очереди слушаем любимые произведения друг друга. Нам всем по шестнадцать лет. За нас думает музыка. Она говорит за нас. Мы — финалисты. Нам еще все интересно.
В тени Ани Скууг
Аня Скууг. Я почти ничего о ней не знаю. Мы даже учились в разных школах. Мир все-таки несправедлив. Многим ли довелось испытать на себе, что человек, которого они обожают и боготворят, неожиданно выступает в роли сильнейшего их конкурента?
Но я не сержусь на Аню. Я еще больше ею восхищаюсь.
Маргрете Ирене, самая выносливая из нас, может слушать музыку до утра. Но все остальные устали, а мне надо успеть на последний трамвай, чтобы добраться до дома.
Дома меня ждут Катрине и отец. По выражению лица Катрине я понимаю, что идея дождаться меня принадлежит отцу.
— Ну наконец-то! — ворчит Катрине. Я вижу, что она не совсем трезвая. Странно, что отец этого не замечает.
— Как все прошло? — спрашивает он. И, верный своему обычаю, неловко похлопывает меня по плечу. Его лицо искажает гримаса. Если моя жизнь сейчас и нелегка, то его жизнь просто ужасна, но об этом он, опять же верный своему обычаю, никому не говорит. Иногда я спрашиваю себя, зачем я удержал его в тот раз? Почему не позволил ему погибнуть в водопаде вместе с мамой, ведь они оба были уже обречены своей совместной жизнью?
Но вот он стоит передо мной, и я рад, что он жив. Он волнуется за меня. У него добрые намерения. Он хочет мне только добра.
— Все прошло хорошо, — отвечаю я. — Но чуть не закончилось плохо.
— Почему? — мрачно спрашивает Катрине.
— Потому что среди финалистов неожиданно для всех появилась одна чертовка с Эльвефарет, которая всем нам утерла нос.
— Что за чертовка? — с интересом спрашивает Катрине.
— Аня Скууг. Дочь знаменитого нейрохирурга.
— Это ее ты называешь чертовкой?
— А что, не подходит?
— Конечно, нет, Аня — бриллиант.
— А что ты про нее знаешь? — с любопытством спрашиваю я.
Катрине мгновенно сдерживает себя:
— Разумеется, ничего. К тому же она на три года моложе меня. Но по ней сразу видно, что это выдающаяся личность.
— Вот именно, — подхватываю я. — И сегодня она продемонстрировала необычайную музыкальность.
— Ты слышал, как она играет?
— Нет, но ее явно окружает аура.
— Аура? — Катрине скептически смотрит на меня.
— Да, аура. Или не знаю, как это еще называется. Даже не слыша, как она играет, можно сказать, что она всем нам утерла нос.
На другой день я просыпаюсь очень рано, но продолжаю делать вид, будто еще сплю. В это утро мне не хочется видеть ни отца, ни Катрине. Пусть уйдут без меня. Мне хочется остаться одному в нашем большом доме. Я совсем запутался. Мне приснилась тропинка. Она казалась надежной. Цель была ясна. Я шел по ней все дальше и дальше в лес. Но неожиданно тропинка оборвалась, никаких следов, никто никогда здесь не ходил. Однако мне нельзя поворачивать назад. Я раздвинул ветки. На сей раз это был не ольшаник. Меня окружал высокий папоротник, настоящий лес. Густой и зеленый. На метр вокруг было уже ничего не видно. Тем не менее мне хотелось идти дальше. Я должен был выбраться из этой темноты. Должен был найти людей. Найти свет. Ведь был же там где-то хоть один человек с горячим сердцем и железной волей. Мне нужно было его найти. Потому что это — я сам.
Но был ли я самим собой, когда в тот вечер позвонил Ане Скууг? Скорее всего, нет, я никогда не отличался особой безрассудностью. И что, скажите на милость, я мог бы ей сказать? Может быть, только попытался немного прояснить неопределенность? Как бы там ни было, но на другой день после полуфинала, когда неожиданно повалил снег, я понял, что не просто безнадежно влюблен в Аню, но что мне необходимо ее увидеть, необходимо ради собственного душевного равновесия, ради ждущих меня теперь долгих часов за роялем, день за днем, вплоть до финала, который состоится через две недели.
