– Может, древний грек?
– Нет, я помню, что из социалистического лагеря… Короче, Митя бесится. Злющий стал, вроде тебя. Крейна хотел избить…
– А тот?
– А Женя ему и говорит: «Митя, я не боюсь, потому что у тебя есть рога. И следовательно, ты – не хищник…» Их едва растащили.
– Зря…
Мы помолчали.
Я все думал, чем бы окна занавесить? Так, чтобы это выглядело легко и непринужденно…
Десять лет мы женаты, а я все еще умираю от страха. Боюсь, что Таня вырвет руку и скажет: «Этого еще не хватало!..»
Тем не менее я успел снять ботинки. Я всегда снимаю ботинки заранее, чтобы потом не отвлекаться… Чтобы не говорить: «Одну минуточку, я только ботинки сниму…» Да и шнурки от волнения не развязываются… Наверное, тысячу шнурков я разорвал в порыве страсти…
– Кроме того, я познакомилась с известным диссидентом Гурьевым. Ты, наверное, слышал, его упоминали западные радиостанции. Фрида нас познакомила. Мы были у него в гостях на Пушкинской. Советовались насчет отъезда. В доме полно икон…
– Значит, еврей.
– Вроде бы, да. Но фамилия русская – Гурьев.
– Это-то и подозрительно. Гурьев… Гуревич…
– Что ты имеешь против евреев?
– Ничего. Тем более что этот – русский. Я его знаю с шестьдесят пятого года.
– Значит, ты опять меня разыгрываешь?
– Все потому, что я – шутник.
– Гурьев такой умный. Сказал, что Россия переживает эпоху христианского возрождения. Что это – необратимый процесс. Что среди городского населения – шестьдесят процентов верующих. А в деревне – семьдесят пять.
– Например, Михал Иваныч.
– Я Михал Иваныча не знаю. Он производит хорошее впечатление.
– Неплохое. Только святости в нем маловато…
– Гурьев угощал нас растворимым кофе. Сказал:
«Вы очень много кладете… Не жалко, просто вкус меняется…» А когда мы собрались идти, говорит: «Я вас провожу до автобуса. У нас тут пошаливают. Сплошное хулиганье…» А Фрида ему говорит: «Ничего страшного. Всего сорок процентов…» Гурьев обиделся и раздумал нас провожать… Что ты делаешь?! Хоть свет потуши!
– Зачем?
– Так принято.
– Окно можно завесить пиджаком. А лампу я кепкой накрою. Получится ночник.
– Тут не гигиенично.
– Как будто ты из Андалузии приехала!
– Не смотри.
– Много я хорошего вижу?
– У меня колготки рваные.
– С глаз их долой!..
– Ну вот, – обиделась Таня, – я же приехала для серьезного разговора.
– Да забудь ты, – говорю, – об этом хоть на полчаса…
В сенях раздались шаги. Вернулся Миша. Бормоча, улегся на кровать.
Я боялся, что он начнет материться. Мои опасения подтвердились.
– Может, радио включить? – сказала Таня.
– Радио нет. Есть электрическое точило…
Миша долго не затихал. В его матерщине звучала философская нота. Например, я расслышал:
«Эх, плывут муды да на глыбкой воды…»
Наконец, все стихло. Мы снова были вместе. Таня вдруг расшумелась. Я говорю:
– Ты ужасно кричишь. Как бы Мишу не разбудить.
– Что же я могу поделать?
– Думай о чем-нибудь постороннем. Я всегда думаю о разных неприятностях. О долгах, о болезнях, о том, что меня не печатают.
– А я думаю о тебе. Ты – моя самая большая неприятность.
– Хочешь деревенского сала?
– Нет. Знаешь, чего я хочу?
– Догадываюсь…
Таня снова плакала. Говорила такое, что я все думал – не разбудить бы хозяина. То-то он удивится…
А потом запахло гарью. Моя импортная кепка густо дымилась. Я выключил лампу, но было уже светло. Клеенка на столе блестела.
– В девять тридцать, – сказала моя жена, – идет первый автобус. А следующий – в четыре. Я должна еще Машу забрать…
– Я тебя бесплатно отправлю. В десять уезжает трехдневка «Северная Пальмира».
– Думаешь, это удобно?
– Вполне. У них громадный «Люкс-Икарус». Всегда найдется свободное место.
– Может, надо водителя отблагодарить?
– Это мое дело. У нас свои расчеты… Ладно, я пошел за молоком.
– Штаны надень.
– Это мысль…
Надежда Федоровна уже хлопотала в огороде. Над картофельной ботвой возвышался ее широкий зад. Она спросила:
– Это что же, барышня твоя?
– Жена, – говорю.
– Не похоже. Уж больно симпатичная.
Женщина насмешливо оглядела меня:
– Хорошо мужикам. Чем страшнее, тем у него жена красивше.
– Что же во мне такого страшного?
– На Сталина похож…
Сталина в деревне не любили. Это я давно заметил. Видно, хорошо помнили коллективизацию и другие сталинские фокусы. Вот бы поучиться у безграмотных крестьян нашей творческой интеллигенции. Говорят, в ленинградском Дворце искусств аплодировали, когда Сталин появился на экране.
Я-то всегда его ненавидел. Задолго до реформ Хрущева. Задолго до того, как научился читать. В этом – мамина политическая заслуга. Мать, армянка из Тбилиси, неизменно критиковала Сталина. Правда, в довольно своеобразной форме. Она убежденно твердила:
«Грузин порядочным человеком быть не может!..»
Я вернулся, стараясь не расплескать молоко. Таня встала, умылась, застелила постель. Михал Иваныч, кряхтя, чинил бензопилу. Ощущался запах дыма, травы и прогретого солнцем клевера.
Я разлил молоко, нарезал хлеб, достал зеленый лук и крутые яйца. Таня разглядывала мою загубленную кепку.
– Хочешь, поставлю кожаную заплату?
– Зачем? Уже тепло.
– Я тебе новую пришлю.
– Пришли мне лучше цианистого калия.
– Нет, серьезно, что тебе прислать?
– Откуда я знаю, что в Америке нынче дают?.. Не будем говорить об этом…
Около девяти мы подошли к турбазе. Водитель уже подогнал автобус к развилке. Туристы укладывали сумки и чемоданы в багажник. Некоторые заняли места возле окон. Я подошел к знакомому шоферу:
– Есть свободные места?
– Для тебя – найдутся.
– Хочу жену отправить в Ленинград.
– Сочувствую. Я бы свою на Камчатку отправил. Или на Луну заместо Терешковой…
На водителе была красивая импортная рубашка. Вообще, шоферы экскурсионных автобусов сравнительно интеллигентны. Большинство из них могло бы с успехом заменить экскурсоводов. Только платили бы им значительно меньше…
Вдруг я заметил, что Таня беседует с Марианной Петровной. Я почему-то всегда беспокоюсь, если две женщины остаются наедине. Тем более что одна из них – моя жена.
– Ну все, – говорю шоферу, – условились. Высади ее на Обводном канале.
– Там мелко, – засмеялся водитель…
Я подумал – сесть бы мне тоже и уехать. А вещи привезет кто-нибудь из экскурсоводов. Вот только жить на что? И как?..
Мимо пробегала Галина. Быстро кивнула в сторону моей жены:
– Господи, какая страшненькая!..
Я промолчал. Но мысленно поджег ее обесцвеченные гидропиритом кудри.
Подошел инструктор физкультуры Серега Ефимов.
– Я извиняюсь, – сказал он, – это вам. И сунул Тане банку черники.
Нужно было прощаться.
– Звони, – сказала Таня. Я кивнул.
– У тебя есть возможность звонить?
– Конечно. Машу поцелуй. Сколько все это продлится?
– Трудно сказать. Месяц, два… Подумай.
– Я буду звонить.
Шофер поднялся в кабину. Уверенно загудел импортный мотор. Я произнес что-то невнятное.
– И я, – сказала Таня…
Автобус тронулся, быстро свернул за угол. Через минуту алый борт его промелькнул среди деревьев возле Лутовки.
Я заглянул в бюро. Моя группа из Киева прибывала в двенадцать. Пришлось вернуться домой.
На столе я увидел Танины шпильки. Две чашки из-под молока, остатки хлеба и яичную скорлупу. Ощущался едва уловимый запах гари и косметики.
Прощаясь, Таня сказала: «И я…» Остальное заглушил шум мотора…
Я заглянул к Михал Иванычу. Его не было. Над грязной постелью мерцало ружье. Увесистая тульская двустволка с красноватым ложем. Снял ружье и думаю – не пора ли мне застрелиться?..
Июнь выдался сухой и ясный, под ногами шуршала трава. На балконах турбазы сушились разноцветные полотенца. Раздавался упругий стук теннисных мячей. У перил широкого крыльца алели велосипеды с блестящими ободами. Из репродуктора над чердачным окошком доносились звуки старинных танго. Мелодия казалась вычерченной пунктиром…
Стук мячей, аромат нагретой зелени, геометрия велосипедов – памятные черты этого безрадостного июня…
Тане я звонил дважды. Оба раза возникало чувство неловкости. Ощущалось, что ее жизнь протекает в новом для меня ритме. Я чувствовал себя глуповато, как болельщик, выскочивший на футбольное поле.
В нашей квартире звучали посторонние голоса. Таня задавала мне неожиданные вопросы. Например:
– Где у нас хранятся счета за электричество?
Или:
– Ты не будешь возражать, если я продам свою золотую цепочку?
Я и не знал, что у моей жены есть какие-то драгоценности., .
Таня ходила по инстанциям, оформляла документы. Жаловалась мне на бюрократов и взяточников.
– У меня в сумке, – говорила она, – десять плиток шоколада, четыре билета на Кобзона и три экземпляра Цветаевой…
