Помимо прочего, отцу предстоит играть роль приглашенной суперзвезды — читать лекции в Сорбонне, ужинать с президентом и встречаться с финансистами, которые хотят дать денег на его следующий проект.
— Ну а какие у тебя планы? — спрашивает Джи, поворачиваясь ко мне.
— Анди собирается работать над своим выпускным проектом, — говорит отец.
— И какова же тема?
— Амадей Малербо, — отвечаю я, передвигая по тарелке кусок курицы.
— Малербо! Что же ты сразу не сказала? — оживляется Джи и вскакивает, чтобы покопаться на книжной полке. — У меня есть несколько книг о нем. Только не знаю где… О, вот одна! Ты еще можешь съездить в его дом возле Булонского леса. Дом сейчас принадлежит Консерватории, они там устраивают камерные концерты. Там висит замечательный портрет Малербо. А в библиотеке Абеляр хранятся его бумаги и даже оригинальные ноты.
Он протягивает мне книгу и снова садится. Поблагодарив его, я продолжаю возить курицу по тарелке. Лили рассказывает, что у нее почти каждый день занятия со студентами: с завтрашнего дня — в художественной школе в Бурже, а ближе к концу недели — в ее парижском филиале. До Бурже добираться далековато, поэтому она эти дни будет ночевать у подруги.
— Кстати о ночлеге! — вспоминает она. — Анди, давай я покажу тебе твою комнату.
Наконец-то. Я встаю и начинаю собирать тарелки со стола, но она меня останавливает.
— Оставь. Джи уберет. Должна же от него сегодня быть хоть какая-то польза, — говорит она. — Идем.
Я беру рюкзак и свою гитару и следую за Лили в дальний конец лофта. Там две комнаты и ванная с туалетом, отделенные от остального помещения новой, еще некрашеной стеной. В моей комнате — огромное окно, матрас на полу и ящик из-под фруктов вместо ночного столика.
— Тут, конечно, не слишком роскошно и ремонт еще не доделан, — оправдывается Лили. — Но матрас удобный.
— Все отлично, Лили. Спасибище. — Меня охватила такая усталость, что я заснула бы и на полу.
Она добавляет, что оставит на столе два комплекта ключей, для меня и для отца, и что я могу уходить и приходить, когда захочу. Я снова начинаю ее благодарить, но она отмахивается. Прежде чем уйти, она берет меня за обе руки.
— Ты похожа на призрака, Анди, — говорит она. — Скоро начнешь просвечивать.
Я смотрю на нее и хочу что-нибудь ответить, но не нахожу слов.
Лили крепко сжимает мои руки.
— Вернись к нам, пожалуйста, — говорит она. Затем отпускает меня и уходит.
Я закрываю дверь, выключаю свет и ложусь. Гляжу в ночное небо за окном, пытаясь отыскать звезды. Но их не видно. Только снежинки кружат на ветру. Нужно встать, почистить зубы, сходить в туалет и принять таблетки, но я не могу, слишком устала. Я закрываю глаза, надеясь, что засну, но в моей голове всплывают образы: крохотное печальное сердце. Маленькое испуганное лицо.
Париж. Отличная идея, ничего не скажешь. Я смеюсь и смеюсь, до слез. А потом плачу. А потом наконец засыпаю.
Когда я просыпаюсь, над ухом что-то неприятно звякает.
Меня угораздило заснуть в одежде. И во всех побрякушках. Теперь серьги впились в шею, браслеты запутались в волосах, а телефон в заднем кармане штанов впечатался в ягодицу. Ноги затекли из-за сапог. Внутри тоже все звенит. Я забыла выпить лекарство. Очень глупо с моей стороны. Встаю, иду умываться и глотаю две таблетки. Подумав, глотаю еще одну и запиваю водой из-под крана. На часах почти полдень. Потом отправляюсь на поиски кофе.
Отец сидит за обеденным столом и говорит по домашнему телефону, включив громкую связь, чтобы одновременно поддерживать диалог, слать сообщения помощнику с мобильного, пить кофе и читать какой-то талмуд. Я киваю ему. Он кивает в ответ.
На столе лежат ключи и записка от Лили: она сегодня ночует в Бурже, ближайшие станции метро там-то, а ближайшие магазины, пекарня и сырная лавка там-то. Все «ближайшие» места оказываются довольно далеко.
Я иду на кухню. Слава богу, в кофеварке еще остался кофе. Я наливаю себе полную чашку, пью и выдыхаю, наблюдая, как в чернобелый мир постепенно возвращается цвет. Тянусь за круассаном, и тут звонит телефон.
— Привет.
— Виджей? Ты откуда звонишь? Слышно отлично.
— Сижу на крыше. Скрываюсь.
— От кого?
— От родительницы, от кого же еще? Ты вообще где? Я заходил к тебе утром, а там никого.
— Я в Париже.
— Ни фига себе. Круто. Если ты еще не передумала кончать с собой, там масса вариантов — собор Парижской Богоматери, Эйфелева башня, куча мостов…
— Тебе рассказали? — сжимаясь, спрашиваю я.
— Да весь класс знает. Если не вся школа. Спасибо Арден.
— А что она говорит?
— Что ты втрескалась в Ника и хотела ему отдаться, а он такой весь из себя любит Арден и тебя отшил, ну и ты с горя пыталась сигануть с его крыши.
— Чего? Все было не так.
— Это не важно. Версия Арден уже в анналах.
— Кто бы сомневался.
— Так что теперь даже не вздумай.
— Что?
— Убиваться. Если убьешься, все решат, что это из-за Арден.
— Черт. Я об этом не подумала. Точно.
Из глубины трубки доносится:
— Виджей! Виииииджееей!
— Палево, — шепчет Виджей.
— Виджей! Виджей Гупта, ты наверху?
— Мне надо валить, маман примаманилась. Да, кстати, а где твоя? Она с вами? Как ты ее из дома вытащила?
— Нет, мы не вместе. Она… она в клинике, Ви.
— В клинике? Что случилось?
— Ничего не случилось. Просто отец сбагрил ее в психушку.
— А тебя, значит, уволок в Париж.
— Да. Мы же с ним лучшие друзья, как ты понимаешь. Обожаем путешествовать вместе. Вот, решили оттянуться в Париже среди зимы. Еще несколько дней — и я тоже попрошусь в психушку.
— Виииииджееей!
— Анди, я тебе перезвоню. А, слушай…
— Да?
— Я, короче, пошутил. Ну, насчет Эйфелевой башни.
— Я знаю.
Наступает тишина. Я не могу говорить. Он, видимо, тоже. Я уже бывала на грани. И опять к ней приближаюсь. Я отлично это чувствую. И он чувствует.
— В общем, не надо, — говорит он наконец. — Правда, не надо.
Я закрываю глаза и сжимаю трубку в руке.
— Я стараюсь, Ви. Изо всех сил.
— Точно?
— Точно.
— Серьезно, как ты себя чувствуешь?
— Да нормально. Иди, звони в свой Казахстан.
Я вешаю трубку. Мое самочувствие далеко от нормы. Руки дрожат. И по всему телу гуляет дрожь. Маленькое сердце зацепило меня. Оно снилось мне всю ночь. Потом снился Макс. Как он нелепо размахивает руками. И кричит: «Я — Максимилиан Эр Питерс! Я неподкупен, неумолим и несокрушим!» А Трумен пытается проскользнуть мимо.
Как бы я хотела вернуться туда, на Генри-стрит, в то мрачное зимнее утро. Мне бы хватило одной минуты. Это же совсем немного. За это время не напишешь симфонию, не построишь дворец, не выиграешь войну. Жалкая горстка секунд. Люди тратят их, чтобы завязать шнурок. Почистить банан. Высморкаться. Но у меня нет этих секунд. И уже никогда не будет.
Отец заканчивает говорить по телефону.
— Джи там оставил тебе еще книжек по Малербо, — сообщает он. — На журнальном столике.
Я иду к столик), радуясь, что есть повод отвлечься. В одной из книг обнаруживаю ноты, включая неизвестный мне концерт в си миноре. Я забываю про круассан. И про все остальное. Кладу книжку на столик и достаю из футляра старинную гитару. Пытаюсь читать ноты и одновременно зажимать аккорды, примеряя музыку к струнам. Это оказывается трудно. Похоже, у Малербо были пальцы как у шимпанзе, если он мог так резво перебирать аккорды. Они сменяются с дикой скоростью. Я начинаю играть, и меня завораживает, как звучит музыка восемнадцатого века на инструменте своего времени.
Но я не успеваю сыграть и половины первой страницы, когда отец говорит:
— Прекрати, пожалуйста. Мне надо работать.
— Мне тоже, — огрызаюсь я.
Он оборачивается.
— Тебе надо работать над проектом, а не играть на гитаре.
— Это и есть мой проект, — возражаю я. Точнее, это было бы моим проектом, если бы я всерьез намеревалась его завершить.
Он недоверчиво щурится.
— Неужели? И какова основная идея?
— Что без Амадея Малербо не было бы группы «Радиохэд», — объясняю я, надеясь, что это исчерпает все вопросы. Но увы.
— Почему именно Малербо? Что в нем особенного?
Такое впечатление, что ему в самом деле интересно. Это что-то новое.
— Он любил нарушать правила, — говорю я. — Он отказывался писать ровненькие гармонии. Использовал кучу минорных аккордов и диссонанс. Исследовал возможности Diabolus in Musica и…
— Возможности чего?
— Diabolus in Musica. Дьявола в музыке.
— И что это за чертовщина?
— Ха-ха, пап.
Он улыбается, понимая, что каламбур слабоват.
— А если серьезно?
