И — заснул.
Бабушка оказалась права. На следующий вечер Антон опять представил полет, и опять он кончился над Волгой. С третьей попытки хотел усилием воли заставить себя лететь дальше, к городу Энгельсу, а потом в степь, до самого Казахстана. Но нет, опять заснулось над Волгой.
А потом засыпалось и без всяких фантазий, бессонницей Антон не страдал. Когда же все-таки она случалась, придумывал засыпалку — уже не только о полетах, Антон ведь рос, взрослел, мужал, фантазии менялись, появились в них, естественно, девушки и женщины, но и с ними было как с левитацией, то есть редко доходило до настоящего полета, все обрывалось в начале — так и во снах часто бывает.
Интересно, что представляла бабушка Ира, когда хотела заснуть? Мог бы ведь спросить — не спросил.
И вот теперь, как с детской засыпалкой: то и дело прокручиваешь в голове начало, а дальше — не идет. На что-то отвлекаешься, обнаруживаешь, что ты мыслями в каких-то совсем посторонних вещах, и опять возвращаешься к началу, к тому вечеру, когда Настя за ужином сказала:
— Антош, похоже, у нас сильно изменится жизнь.
— Мальчик, девочка? — спросил Антон.
Спросил весело, шутливо, а у самого судорогой свело живот, он даже руку к нему приложил. Почему-то эта часть тела у него самая нервно-чувствительная, первой отзывается на эмоции.
Но с чего бы?
И тут самое странное: Антон догадался, о чем скажет Настя. Ни разу за время совместной жизни, одиннадцать с лишним уже лет, он не усомнился в том, что они с Настей нашли друг друга на всю жизнь. И не то чтобы он никого больше не замечал, Антон нормальный мужчина, ему нравились и нравятся другие женщины, у него даже был эпизод из тех, что называют изменой, но какая тут измена — корпоративная тусовка, большой дом большого босса, куда тот созвал подчиненных, работников всех филиалов ради демонстрации демократизма и от неудержимого желания похвастаться недавно отделанным особняком; Антон, не любитель шумных сообществ, со стаканом в руке вышел во двор, прогулялся вокруг дома, обнаружил беседку, поставил на ее перила опустевший стакан, прошел дальше, там, у забора, за рядом деревьев-пирамидок можжевельника, был сарайчик со штабелями дров и сеном на полу — для деревенского колорита, должно быть; возникла из темноты девушка, которую Антон до этого несколько раз видел, но не знал по имени, спросила: «Тоже скучно?» — Антон кивнул, девушка заглянула в сарайчик, взяла Антона за руку, они вошли, закрыли за собой дверь сарайчика, ну, и так далее. Приключение из разряда тех, на которые идут для того, чтобы понять, что оно того не стоит, — вышло все торопливо, скомкано, быстро, а из ощущений запомнилось больше всего, что сухое сено неприятно кололось. Потом они несколько раз пересекались, кивали друг другу, улыбались, но продолжения не хотелось ни ему, ни ей. Антон не чувствовал угрызений — будто всего-навсего выпил без спроса: Настя очень не любила, когда Антон выпивал без спроса, без нее, вне дома.
Так вот, если о себе Антон мог подумать, что с ним может произойти мимолетный легкий случай, то о Насте — никогда. Чтобы эта правильная, рассудительная женщина, которая не выносила житейской пакости настолько, что не включала в телевизоре никаких каналов, кроме детских и просветительно-познавательных, а если случайно натыкалась на какое-нибудь ток-шоу об изнасиловании отчимом падчерицы или на сериал с обязательными постельными сценами, гадливо кривилась и тут же переключала, чтобы она что-то такое могла? Невозможно, непредставимо, весь мир перевернется, если это случится.
Но мир не перевернулся, а Антон почуял правду до того, как ему ее объявили.
Теперь он понимает, откуда эти предчувствие. В Насте всегда было что-то тайное, что-то очень свое. Вдруг задумается, вдруг как-то посмотрит, будто издалека, вдруг невпопад ответит на вопрос, но тут же приходит в себя, возвращается. Замечал ли это Антон? Замечал. Думал ли об этом? Нет. То есть думал, но так: у каждого человека есть в душе свои потаенные местечки, и это нормально, мало ли где может гулять наше подсознание, почитывали кое-что, знаем — Фрейд, скрытое либидо, все эти дела.
«Неважно, о чем ты думаешь, важно, о чем ты мыслишь», — изрек однажды офисный умник Степа Знобок. Антону понравилось изречение, он спросил, что оно означает.
«Думать — состояние, мыслить — процесс, — пояснил Степа. — Мы все всегда думаем, это естественное состояние человека, даже самого глупого, а вот мыслить способны далеко не все».
«Сам придумал?» — спросила Соня.
«Конечно».
«Гений».
«А толку? Все равно ведь не дашь».
«Не дам. Антон вон какой красавчик у нас, но ему тоже не обломится. Замужем я и однолюбка я».
Вот и Антон оказался однолюбом — умом хочет все принять, не дурак ведь, понимает, что насильно мил не будешь, а душа сопротивляется, принимать не хочет, надеется на что-то.
У нас сильно изменится жизнь, сказала Настя.
— Мальчик, девочка? — спросил Антон.
— Нет. Мы расстанемся.
— Да неужели? — Антон продолжал веселиться и не верить, хотя несчастный живот его крутило спазмами.
— Серьезно можешь выслушать?
— Нет. Поспи, а утром все скажешь.
— Утром на работу. И какая разница? Я и так полгода готовлюсь.
Полгода. Вот это было самое больное. Полгода его Настя жила другой жизнью, а он не подозревал. Полгода она ложилась с ним рядом каждый вечер, а ему и в голову ничего не приходило. Правда, были у нее иногда короткие командировки на два-три дня. Значит, во время этих командировок все и происходило. Его Настя была с кем-то другим. Обнаженная. Голая. Под, над, перед. Его родная Настя, единственная становилась чужой, посторонний. В чужих руках. Губами касалась чужих губ. Говорила ласковые слова в чужое ухо.
Галлюцинацией Антон видел это самое ухо: большое, мясистое, волосатое, свиное ухо. Мало этого, его ум, сам себя растравливая, видел и крупный хрящеватый нос, заросший седой щетиной подбородок, отвратительные губы цвета сырой говядины, покрытой пленкой, сизые и влажные, видел бугристый шерстяной живот, кривые короткие ноги, кривые пальцы ног с желтыми ногтями…
Очень хотелось взять самую тяжелую вещь на столе, хрустальную высокую вазу с букетиком засушенных цветов, и шарахнуть о стену. Сдержался. Нашло упрямое: ничего не хочу знать, никак не буду реагировать.
— Короче, Антош, история такая… — начала было Настя заготовленную речь, но Антон оборвал:
— Не надо. Ты уже все сказала. Ты хочешь расстаться. Я понял. На здоровье.
— Ты согласен?
— А тебе надо мое согласие?
— Нет, но… В конце концов, ты имеешь право знать.
— Пошла на хрен, пожалуйста, — с ласковой улыбкой попросил Антон.
На самом деле ругательство было другое, грубее. Никогда он при Насте так не выражался, а теперь — от души, с наслаждением.
— Если ты будешь в таком тоне, я ничего не скажу, — обиделась Настя.
— В таком и буду. Не скажешь — и не требуется. Меня твои подробности ни с какого бока не волнуют. Расстаться так расстаться.
— Но надо все обговорить.
— Зачем? Что потребуется, сделаю.
— Спасибо, конечно…
Настя выглядела немного растерянной. Слегка виноватой. Возможно, Антон этого как раз и добивался, но за это пришлось и расплатиться: Настя ему за свою растерянность и неловкость очень скоро отомстила. Не хочешь слушать? — не надо, я напишу! И написала.
Это было после, а в тот вечер Антон ушел в спальню, где лежа смотрел на планшете какое-то кино, а Настя разложила диван в зале, как они привычно, по-саратовски, называли гостиную. Перед сном Антон прошел через зал в комнату Алисы, чтобы, как всегда, поцеловать ее и пожелать спокойной ночи. Она тоже смотрела в планшете какое-то кино, что-то детское, Антон напомнил о времени.
— Еще пять минут, — попросила Алиса.
— Засекаю.
Он посидел с нею эти пять минут. Протянул руку, погладил дочь по голове. Она, не отрываясь глазами от планшета, приподняла плечико, поежилась, показывая, что ласку заметила, и что она ей приятна.
