Разве мог Эрхай полюбить эту япошку?
Он собрался с духом и выдернул руку. Так и не сделал того, за чем пришел, но сил уже не осталось. Эрхай спрыгнул с кана, нащупал одежду, путаясь в рукавах и штанинах, кое-как натянул на себя. Дохэ встала на колени на кане — темный силуэт, полный разбитой надежды.
— Эхэ?
В ладони, которая была только что на груди Дохэ, будто жаба посидела.
— Эрхай… — в конце концов, у нее получилось сказать, как следует. — Пошел к черту!
Она помолчала, а потом звонко расхохоталась. Сяохуань посылала к черту всегда задорно, радостно; бывало, кто-нибудь из поселка приходил к старику Чжану передать с поездом посылку и принимался шутить с Сяохуань, а та в ответ сердито улыбалась, ворчала: «Пошел к черту!» Или Эрхай скажет жене кое-что вполголоса, а она замахивается, будто хочет ему наподдать: «Пошел к черту!»
Он сел обратно на кан. Дохэ доросла до восемнадцати лет, а головой совсем девчонка. Эрхай закурил трубку, а она навалилась сзади, подбородок уперла в его макушку, оплела ногами спину Эрхая и ступни положила ему на живот.
— Пошел к черту! — веселилась Дохэ. Видно, решила, что сегодня он будет ее товарищем по играм.
Эрхай никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным. С Дохэ все как-то необъяснимо менялось, и рядом с ней он становился вялым, непохожим на себя. Он не смел оттолкнуть веселую голую женщину, привалившуюся к его спине, но и не мог сделать с ней то, что должен был. Когда она вволю набесилась, Эрхай выбил пепел из трубки, залез на кан и дальше чувствовал только, как по лицу и телу разбегаются длинные волосы Дохэ, ее мягкие руки.
Заснул он быстро.
Глава 3
День и ночь на том самом пшеничном поле, что раскинулось между поселком и станцией, гремел бой. Посельчане и сами толком не знали, в чем дело, вроде одна армия хотела железную дорогу захватить, а другая пыталась ее взорвать. Поле стояло убранным, и соломенные стога были хорошим подспорьем в бою. Утром второго дня выстрелы стихли. Вскоре в поселке услышали паровозный гудок: значит, та армия, что сражалась за железную дорогу, победила.
Сяохуань день и ночь просидела в четырех стенах и совсем скисла, взяла миску кукурузной каши, подцепила палочками кусок соленой редьки и тихонько выбежала из дома. Стога стояли как обычно. Глядя на тихое широкое поле, Сяохуань ни за что не сказала бы, что здесь недавно бушевало сражение. Воробьи стайкой опустились на землю, поклевали пшеничные зерна, разбросанные по полю, и дружно взлетели в небо. Интересно, где прятались воробьи во время битвы? Поле казалось теперь непривычно огромным, и детали пейзажа, проступавшие вдали, были будто подвешены между небом и землей. Кривая софора, и чучело, и покосившийся сарай из соломы превратились в координаты на линии горизонта. Сяохуань слыхом не слыхивала ни о «координатах», ни о «линии горизонта», она просто замерла посреди осени 1948 года, погрузившись в какое-то благоговейное оцепенение.
Небо на востоке налилось красным, посветлело, и в один миг над землей выросла половина солнца. Сяохуань увидела, как над пушистым горизонтом поднимается полоса золотого света. Вдруг в глаза бросились трупы: один, второй, третий — лежат, раскинувшись, навзничь, лицами в небо. Вот оно какое, поле боя. Сяохуань снова подняла глаза, сначала посмотрела на солнце, потом в ту сторону, куда отступала тьма. Хорошо у нас в поле сражаться: нападай, убивай — места хватит.
Те, что победили, назывались Народно-освободительной армией, НОАК. Бойцы НОАК веселые, работящие и в гости любят заглянуть. Были они и у начальника Чжана, ничего не давали по дому сделать, тут же бросались помогать. С Освободительной армией в поселок пришли новые слова: чиновников теперь звали не чиновниками, а руководящими кадрами, путевой обходчик тоже был уже не обходчиком, а «рабочим классом». Хозяина Люя, который держал в поселке постоялый двор, звали теперь не хозяином Люем, а шпионом. На постоялый двор хозяина Люя раньше часто захаживали японцы, у порога нужно было разуваться и дальше идти в одних носках.
Всех шпионов и иностранных агентов бойцы НОАК связали и увели на расстрел. Те, кто знал японский, ходили по улицам, вжавшись в стены, точно преступники. Товарищи из НОАК соорудили в поселке несколько навесов и стали вербовать на работу солдат, учащихся и рабочий класс. Поедут в Аньшань, а там на коксовальном или сталелитейном за месяц можно заработать на сто цзиней пшеничной муки. Молодые все рвались записаться на завод: Аньшань уже освободили от врага, взяли под военный контроль, и те, кто туда ехал, звались братьями-рабочими, пионерами Нового Китая.
Увидев, как Дохэ выбивает палкой ватное одеяло, гости из НОАК спросили, зачем это. В хорошую погоду Дохэ тащила одеяла с каков во двор, развешивала и принималась выколачивать. Вечером начальник Чжан ложился в постель и, посмеиваясь от удовольствия, говорил жене: «Дохэ опять одеяло отмутузила».
Дохэ глядела на гостей ясными, непонимающими глазами. Боец спросил, как ее зовут. С другой стороны одеяла пришла на помощь старуха, сказала, что девушку звать Дохэ. А что за иероглифы? На это старуха сощурилась в улыбке и призналась: товарищ, мне такое не по уму, я неграмотная! Больше дома никого не было, только Эрхай: Сяохуань снова унесла Ятоу в поселок. Эрхай вышел из кухни с чайником заваренного чая и растолковал бойцам, что иероглиф до из слова «много», а хэ — «журавль». Гости решили, что имя у Дохэ очень культурное, особенно для семьи из рабочего класса. Махнули ей, приглашая посидеть рядом. Дохэ посмотрела на гостей, потом на Эрхая и вдруг согнулась перед бойцами в поклоне.
Те смешались. Бывало такое, что им в поселке кланялись, но совсем не так. А в чем разница, они и сами не знали.
Боец, которого все звали «политрук Дай», спросил:
— Сколько девице лет?
Мать Эрхая ответила:
— Девятнадцать по старому счету [36]. Она у нас не разговаривает.
Политрук повернулся к Эрхаю, тот, опустив голову, ковырял присохшую к голенищу грязь. Политрук ткнул его локтем:
— Сестренка? — бойцы уже познакомились с Сяохуань и знали, что она замужем за Эрхаем.
— Да, сестренка! — ответила старуха.
Дохэ обошла одеяло и застучала по нему с другой стороны. Разговор угас, и мерный стук ее палки возвращался эхом от кирпичного пола и стен дворика.
— При японцах все здешние дети в школу ходили? — спросил политрук Эрхая.
— Да.
Старуха поняла, к чему клонит политрук, расплылась в улыбке и пропела, показывая за одеяло:
— Сестрица у нас немая! — Ее слова можно было принять и за шутку.
В семье начальника Чжана бойцы НОАК видели самую прочную опору в народных массах. Они объяснили старику, что он — пролетариат, «гегемон» общества. Потому и обстановку в соседних деревнях бойцы начали прощупывать с дома Чжанов: расспрашивали, кто был в сговоре с бандитами, кто самоуправничал, кто при японцах оказался у власти. Начальник Чжан пошептался с сыном и женой: да это ведь бабские сплетни получаются? Как ни крути, а без людей на свете не прожить! С земляками из деревни так: коли не поладил с одним, у тебя уже дюжина врагов. Люди в селе поколениями живут рядом, все друг другу родня. Потому начальник Чжан старался не попадаться на глаза бойцам из НОАК и Эрхаю со старухой велел попридержать языки.
Сегодня бойцы пришли в дом Чжанов рассказать о важном событии под названием Земельная реформа [37]. Дескать, реформу эту уже проводят во многих дунбэйских деревнях.
В тот день Сяохуань вернулась из поселка и заладила: вам, значит, не нравится бабские сплетни распускать, а кому-то оно очень даже по душе! Оказывается, перед тем как прийти в гости к Чжанам, политрук уже слышал от людей про Дохэ. В поселке сразу нашлись доброхоты, которые донесли НОАК про всех, кто купил тогда япошек.
За ужином старик Чжан не проронил ни слова, сидел, повесив голову. Под конец обвел каждого за столом сердитым взглядом, не пропустил даже годовалую внучку.
