– Передайте, пожалуйста, эту песню человеку, которого я очень любила… Любила его много лет. А он меня не любил. А я страдала. Очень. А вот теперь я почувствовала, что смогла его забыть. Забыть нашу любовь. И передайте, пожалуйста, для него песню. Пусть он знает, что я его забыла. Хотя очень любила. И не могла забыть. Потому что любовь моя была настоящей, а не то, что сейчас есть у него. Он не понимает сейчас, но когда-нибудь поймет… что так любить его, как я… – оборвали на полуслове, я, не оглядываясь на часы, знал время – время шло сейчас хорошо, вот с половины пятого начнет растягиваться, ползти, замирать и мучить.
– Почему вы меня не разбудили? – Мария прятала за дверь голые коленки; хотелось обнять и спасти. – Вам неудобно на полу? Ложитесь со мной. Диван широкий, мы не помешаем друг другу. Вам надо спать, – страдала, – вы так долго не протянете. Вы не сможете работать!
– Сейчас приду. Посижу немного и приду.
И: – Нет, – на «хотите, я с вами посижу?», «сделать вам чай?» и «вам не холодно?».
Идет ночь, кажется: смерть останавливается и перестает грызть, просто лежит рядом, сомкнув зубы на твоем горле, и не грызет до девяти утра, тебя оставляют одного в кровати; когда человек спит, его почему-то все оставляют, словно он уже умер, немного умер, можно передохнуть в темноте, чувствуя на глотке холод отдыхающих зубов.
Я ждал у «Шоколадницы», Кутузовский, 28, Ольгу Бирюкову. Никак не идет, вдруг не останется свободных… тогда в пиццерию на Большую Дорогомиловскую. Узнавал ее в пятке роковых красавиц (Холмянский сказал: Бирюкова красивее Вознесенской), но вопросительно всматривался и в теток с авоськами; подкатывали хорошие машины с загорелыми девушками, провинциалы покидали «Шоколадницу» гордые – запомнят надолго; клиентка шла прямо на меня, абсолютно уверенно: серый костюм, стальные, жесткие волосы, железный взгляд, уверенная и невысокая; подала твердую руку, неровный, словно переломанный, нос.
– Вы курите?
– Да, к сожалению. – Мы забрались на второй этаж и сели с краю, она захлопнула меню: – Я здесь все знаю. – И закурила, повелев: – Сперва расскажите вы.
Я лгал, запоминая гнутый золотой браслет, три кольца, серьги, огромные, как шоколадные конфеты из плоской коробки, цепочку, жемчужное ожерелье; вряд ли она думала, что надеть для встречи со мной.
– Оля родилась шестого марта. На следующий день после смерти Сталина. Родители скрывали радость, когда покупали шампанское. Она пришла к нам в школу в Леонтьевском переулке классе в четвертом – центральная, аристократическая школа, дети артистов, музыкантов, режиссеров, секретарей обкомов – мы подружились. У нас была какая-то общность. Она держала меня за сестру. Оля жила в доме шесть на Тверской, возле телеграфа, напротив, в доме пять, жила Маша Котова. Вот у Машки мы и собирались, пусть Холмянский не сочиняет.
– Вы помните родителей Вознесенской? Ее бабушку – Анастасию Петрову?
– Про бабушку Петрову я ничего не слышала. Существовала бабушка Муца, добрейшая. Существовал дядя дебил, как некий дальний родственник, за которым надо ухаживать. Ираида привозила из бесконечных командировок книги на английском языке. О работе ее в моей памяти никаких следов. Кажется, переводчица-синхронистка.
Отец возглавлял юридический отдел Моссовета. Очень высокий, вздернутый нос, холеный. Рано имел тенденцию к седине… Держал себя странно для советского чиновника, одевался не партикулярно: клетчатые пиджаки изобиловали, горчичные, в коричневую клетку, желтые галстуки. За одним столом мы сидели с ним только на поминках. На поминках Петрович сильно опьянел и говорил: если бы я знал, что в роду Оли душевнобольные, я б держал ее взаперти… Это Мезенцов начал называть его Петрович…
– Мезенцов?
С облегчением выговорила, словно выловив из туфли мешавший камешек, прокашлявшись, избавившись от невидимой неловкости, мешавшей ей с первого мгновения:
– Оля была замужем за Мезенцовым. Потом девятнадцать лет его женой была я.
Я усиленно пожевал блин с шоколадом и тщательно вытерся салфеткой, размещая в неполные двадцать три года мужа Овсяникова, мужа Мезенцова и сына Р-ова, хозяина рыжей собаки.
– Холмянский рассказывал про вашу компанию, что…
– Ничего подобного! Никакого самиздата! Без политики, по Би-би-си ловили только «Битлз». Какие у нас могли быть разговоры?! Культура и мужики!
– А… что Оля суховата и рациональна?
– Никакой рациональности! О будущем не думала абсолютно. Когда женщина настолько хороша, то все устраивается само. Она не предназначалась для учебы или работы. Оле нельзя работать, никакой дисциплины, что-то в генах ей мешало…. По дому ничего не делала. Не могла вставать в институт. Покупались будильники. Но – не могу и не хочу. Лежала и страдала: что на этот раз врать? Каждое утро. Однажды сказала: сломала ногу в ванной, и месяц в институте не появлялась. В другой раз сказала: не знаю, почему я не пришла на учебу. Чудовищная неприспособленность к быту. И душевная щедрость. Я на ее фоне просто стерва.
– Холмянский сказал: в красоту Вознесенской нужно всмотреться, она не бросалась в глаза…
Клиентка, презрительно усмехнувшись, подалась вперед и отчеканила:
– Она была настолько красивой, настолько эффектной, что любого разила! С первого раза! Первого встречного! Где угодно! Мой будущий муж, Мезенцов, подвез Олю до института под дождем, просил телефон, но она, как девушка скромная, не дала. Так он устроил пикет возле ее дома и ежедневно – встречал и подвозил. Имея жену! Но когда его «жигули» в пикете сменил красный «мустанг» Р-ова и Оля сказала Мезенцову: уйди, я тебя не люблю, его это крайне уязвило – прилюдно дрались!
У меня не осталось ни одной ее фотографии. Тогда не было «Смен», «Зенитов», «мыльниц» и никого, кто бы умел ими владеть. Свадебные фотографии Оли лет десять назад я выкинула. Не из-за того, что плохие, а просто мне стало неприятно их иметь.
– Говорите: она не продумывала будущее… Зачем вышла за Овсяникова?
– Отец, Петрович, влюбился в медика из поликлиники. Натэлла ее звали. Очень тяжелый период. Все сопровождалось скандалами, жуткими сценами, встал вопрос, с кем Оле жить: мать или отец. Она решила: я замуж выйду и заживу одна. Знала, что ненадолго, абсолютно не любила Овсяникова этого, Лешу, и он знал, но любил ее трепетно. Весь какой-то черный, смуглый. Добрый. Оля решила: в трудный момент Леша ее утешит.
Свидетельницей на свадьбе была Карина Проскурина – редкая дрянь, всем готовая делать гадости, завистница!
– Оля любила Владислава Р-ова? Клиентка вдруг задумалась и ответила просто:
– Да. Очень. Владислав хорош был очень, очень трогателен. Красный автомобиль «мустанг» – в нем едешь практически лежа… Ухаживал красиво, одевал ее с ног до головы.
– Так он заботился о ней?
– Что вы считаете проявлением заботы? Коробку с синими джинсами? Я в их компанию не монтировалась, скромная, мужиков боялась, ощущала себя синим чулком, и не ошибалась. Владислав легко издевался надо мной. Оля успокаивала: он так со всеми, шутит. Она вдруг оказалась посреди прожженных, развратных людей – это было видно за три версты… А потом Оле позвонила другая женщина – видно, смену произвели: я слышала, вы раньше ухаживали за собачкой Владислава? Теперь моя очередь. Чем надо кормить? Сколько раз вы гуляли? Подлец! Телефон-то зачем давать? Он ничего не помнит? Он все помнит!!!
– Оля погибла…
– Во всем виноват их разрыв, до этого ничего подобного не наблюдалось. Очень большая искренность столкнулась с человеком, живущим в свое удовольствие. После Р-ова Оля лежала в клинике на транквилизаторах, в жутком состоянии. И это сыграло роль. Не спала, даже принимая снотворное, слышала голоса. Я видела: плохо с человеком, реально плохо, себя не контролирует. Приходишь – вся посуда разбита. «У меня это бывает». Квартиру на Куусинена обставила плохо, осколками от развода, остатками от прежних хозяев, на кухне – ничего, тараканы бегали. В комнате кровать, два стула. Больше ничего.
– Она написала что-нибудь перед тем…
– Записку личного характера. Без разрешения Мезенцова я не могу пересказать ее содержания.
– Оля вам ничего никогда не рассказывала про Нину Уманскую?
– Нет.
Бирюкова твердо пожелала «разделить счет» и приготовила кошелек; хотелось врезать по ее пожившей руке, она почувствовала.
– Вы обидитесь? – жестяным голосом, как и все прежде – в одной интонации, ни разу не ступнув мимо. —
Хорошо, я пойду вам навстречу. Подвезти вас на «коне-огне»?
Нет; я отправился ловить машину, получив эсэмэску «Будешь ужинать?»; когда-то я уже ехал домой и писал «нет» на «будешь ужинать?».
Мария приготовилась – в шифоньере освободились две полки, на них белели майки-трусы, со счастливой дрожью купленные наугад, есть пришлось долго, я хвалил котлеты и выбирал десерт, принаряженные соседи по очереди заходили на кухню знакомиться, выталкивая из-за спины детей, – «стесняются».
