Я жалела птиц и зверей. Я жалела людей. Себя я не жалела. Жалеть себя — утомительно, негоже. Зима звенела жестокая, мороз припаивал белесое небо к жести крыш. Изредка небесную завесу прорывало. Выбивалось на свободу безумное, синее небо. Резало глаза. Слепило. Я закрывала глаза рукой. А если я ослепну?.. Кто будет водить меня по улицам, кто будет собирать милостыню мне?.. Река промерзла насквозь, до дна. Толща льда просила не лома — бурава, топора. От мороза лопались водосточные трубы. Алмазами застывали колодцы. Во льду реки сделали проруби, и народ ходил по воду, отпечатывая черные торопливые следы на девственном снеговом платке приречного ската.
Моим дорогим царям нужна была вода. Тата, Руся, Леля всегда хотели пить; я кипятила им чай, заваркой меня снабжали дворники, а два ведра я раздобыла у банщиков в бане, чтобы ходить к проруби, на реку, за водой. Аля крестила меня, когда я с ведрами уходила, дужками звеня: «Только не оступись!.. Не оскользнись, в прорубь не упади!..» Стася, смущаясь спрашивала меня, приближая ротик к моему уху: «А рыба зимой… не спит?.. А волк приходит к проруби рыбу ловить… хвост свой в воду опускает?..» Конечно, приходит, Стасинька. Опустит серый хвост в прорубь, а рыба его немыми губами жует. Жалко волка. Мороз крепчает — хвост в лед вмерзнет. Пристынет. Отдирать придется. Отдерешь, Ксеничка?.. Отдеру: я ему всегда помогу, волку. Он ведь добрый, волк. Это люди все века глупо думали, что волк злой.
Волк… Отец Волк… Царь мой Волк…
Я отмахивалась головой от виденья. Подхватывала ведра. Шла на реку.
Как-то раз пришла я к проруби. Зачерпнула ведром ледяную воду. Села на снег. Подперла ладонью щеку. Пригорюнилась. Черная вода отсвечивала серебром. Мерцала жидким стеклом. Я заглянула в прорубь. Отражение моего лица… Потрогала воду ногой… Разводы, круги. Холодом, как клещами, сцепило ступню. Там, на дне реки, — иная жизнь. Прорубь — окно в мир Иной. Что там?.. Кто знает… Я сто раз умирала и, значит, сто раз могла его увидеть. И, может, видела, да не запомнила. Бог для живущих отнимает память о нем. Чтобы живущие не тосковали, не печалились. Всему свое время. Свой срок.
Я подхватила ведро, чтобы идти обратно, и вздрогнула. На плечо мое кто-то положил горячую руку.
Я обернулась. Исса!
Краска радости залила лицо мое. Я ни слова не сказала, лишь глядела на Него.
— Я пришел к тебе по воде, — ответил Он на мой безмолвный вопрос. — Ледокол проделал ход по реке. Большую полынью. Я пошел босиком по воде. Мне ведь не привыкать. Ты знаешь. Я сплетал из волос сСоих леску, ловил рыбу. Тем пробавлялся. Рыбу пек в золе костра. Хворост собирал на берегу. Потом опять шел по воде. С берега Мне кричали злые слова. Черные солдаты стреляли в Меня. Если они Меня поймают, Ксения, они опять Меня убьют. Я это понял. Гляди, как исхудали Мои ноги!.. Как изодрались в кровь зазубринами льда… Собаки найдут Меня… Они могут затравить Меня собаками… Я шел к тебе по слюдяным водам, Ксения. Видишь, у Меня отросла рыжая борода. Она завивается на ветру. Я стал рыжий, как белка, и кривой, как сухой гриб. И старый. Я стал уже старый, Ксения. Я уже не гожусь для любви. Я летел к тебе, как крик, над мировой ночью. Над Войной. Ты рада?..
— Боже мой, Исса, — только и смогла сказать я.
Он сел рядом со мной на синий лед. Достал из-за пазухи горбушку. Раскроил пальцами, железными от мороза.
— Вот так и наша жизнь искрошится, как хлеб, Ксения, — сказал тихо, еле слышно. — Ешь!
Я ела покорно. Слизала крохи с ладони.
— Поцелуй меня!
Я поцеловала Его послушно в лоб, щеку и в губы.
Его губы на моих губах. Их жар, соль и сладость. Горячая быстрая кровь толчками билась в них; они нежно, острожно приникли к моим, обежали их бегом, ощупали бережно и страстно. Его губы, дрожа, без слов сказали мне: какая ты Моя, Ксения. Обхватили жарким, бьющимся влажным кольцом. Поцелуй не кончался. Он настаивал и набегал волнами, он умирал и восставал из гроба; он затихал, как затихают птенцы под крылом у матери-птицы, и неистово взрывался бешеной дрожью, безумной лаской.
— Исса… Исса… постой…
— Я никогда не покину тебя.
Быстро темнело зимой. Синяя мгла обняла нас. Армагеддон глядел на нас с двух берегов задымленной реки горящими, сумасшедшими, и черными, пустыми глазницами вымерших домов. Исса подхватил меня под мышки и под колени, поднял. Подержал на весу. Поглядел мне в глаза. Грудь Его высоко поднималась, будто Он, подобно гонцу, бежал долго, с важной вестью. Я была в Его руках щепочкой, пушинкой. Малой птичкой. Заблудшим Ангелом, загулявшим, напившимся пьяным на ангельской вечеринке и растерявшим перья из перепачканных вареньем крыльев. В прорези рубища смуглела Его ключица, я прикоснулась к ней губами. Он дернулся, как от ожога.
— Ксения… Я хворост твой; ты Мой огонь, возжигающий Меня. Я целую тебя душою Своею.
Он, со мной на руках, опустился на колени и осторожно положил меня на снег. Сдернул рубище с Себя. Вот Я голый пред тобой, на морозе. Я стащила с себя мешок. Вот я голая перед Тобой на лютом морозе, о мой Исса. И так будет всегда, сколько бы лет ни прошло. Какая бы Война ни гремела. Наши тела зарозовели на холоду, покрылись гусиной кожей, пупырышками озноба. Мы, лежа на снегу, обняли друг друга.
И Он отпрянул от меня и тихо сказал:
— Смотри, Я не коснусь тебя, а наши сердца обнимутся все равно.
Жемчуг на моей шее, тощей и жилистой, и жемчуг Твоей любви внутри меня. Я честно ношу и тот и другой. Никому не отдаю. А как же те, Ксения, что у тебя были без Меня — шофер с Зимней Войны, Юхан, беспалый машинист… призраки или люди во плоти, они же были с тобой, в тебе, и как же тогда ты ждала Меня… и неужели это все были измены Мне, ведь без толики любви не могла же ты возлечь с ними?!… Не могла. Но не плачь. Не сетуй. Каждый из них — был Ты. В каждом из них я молилась — Тебе. Не им — Тебе и только Тебе я отдавала себя.
Жемчуг Его любви во мне переливался огнями. Исса целовал воздух возле моего лица. Так дышат изукрашенные бубенчиками и бирюзой верблюды на драгоценную соль в пустыне. Он не трогал меня; Он нежно гладил воздух вокруг меня. Я будто бежала по снегу лежа, и голова Иссы плыла и сияла над моей, и дыханием Своим он обнимал и вбирал дыхание мое.
Исса летел надо мной захолодавшим лицом, горящими щеками; губы Его улыбались. Я ощутила острый жар. Я вдохнула аромат и благодать. Я твой пустынный колодезь. Пей из меня. Источник не иссякнет. Не застынет во льдах.
Он вошел в мою душу душой Своей, и я согрела Его душу.
— Ты душа моя, — прошептала я, задыхаясь. — Ты сердце мое. Я стану крестом Твоим. Нас распнут вместе. Нас прибьют ко кресту одним громадным гвоздем. К одной доске. К одной перекладине. Помни это. Я знаю, что так будет.
И я забилась, как белуга на острие рыбаря, а Он дышал в меня любовью, как ветер над рекой, целовал золотую заиндевелую траву по краям моей проруби, а руки свои Он поднял над грудью моею, там, где сердце; и я шептала: все сильнее, все светлей я люблю в этом мире Тебя!.. — и я всей глубью подводной звала и призывала Его огонь земной и небесный. И великое сердце Свое, все в каплях смоляных любовных огней, льющихся на ночном морозе, поднес Он к бездне моего горючего сердца, разорвал тонкую пленку смертного льда, разбил огнем темную ледяную толщу, — и вошла Его душа в мою душу, вошло Его сердце в мое сердце, и рухнули все лживые тысячелетние преграды и заслоны, и вот мы оказались там, где никто из живых и живущих и даже сами Адам с Евой, прародители наши, никогда не оказывались; и стало страшно мне, будто голой я вывалилась не на зимний мороз — под звездные иглы и стрелы, под пули созвездий, на колкий безумный снег мертвого и вечного ледяного Космоса; мы, соединившись не телами, а душами, так приварились друг к другу, как горячее расплавленное железо к железу не приваривается: проникая друг в друга невидимо все нежнее и неистовее, мы незаметно перешли ту грань, где человек сливается с человеком в любви — мы поменялись местами, мы превратились, мы перевоплотились, я стала Им, Иссой, а Исса стал мною, Ксенией, и мы закричали от радости, до дна растворившись друг в друге, — вот я нашла Тебя, но Ты — это я, я — это Ты, и это кольцо, оно неразъемно, оно крутится, круглится и замыкается, мы не разорвемся никогда больше, МЫ ОДНО НАВСЕГДА, разрубите нас, разбейте нас ломом, как лед, выпустите в нас одну пулю…
…и мы сплели дыханья свои, и сияли мы, два огня, и зажегся вокруг нас морозный воздух. И я кричала Ему нежностью своею: Исса, Исса, ведь я так люблю Тебя! Ведь так никто еще никогда никого нигде не любил! Ни на одной планете! Ни на одной звезде! Ни в нашем мире, ни в Ином!
И Он кричал мне глазами: да, да, Ксения моя, и я так же люблю тебя! И это вынести невозможно! И от такой любви умирают! И такая смерть прекрасна! Она — жизнь! Она — чудо!
И мы умирали вместе от великой любви, распятые на синем светящемся ночном снегу, и прорубь глядела на нас круглым прозрачным черным глазом, не мигая, пристально и строго, и звезды глядели на нас пламенно, видя нас везде, изнутри и снаружи.
