Невольники тюрьмы на колесах угомонились в своих клетках, утомленные тесным общением, сморенные теплом и довольством.
Начкара с писателем тоже слышно не было.
Песенная «Дорога» кончилась наконец, а настоящая продолжалась – колеса стучали бойко, поезд летел в твое обретенное и уже не страшное будущее.
Изучающе, внимательно, строго смотрел ты на своего отца в сером неясном свете вагонзака: вырубленное из цельного куска старого песчаника лицо его сделалось значительным и глубоким, как у мудреца или покойника.
В его бесчисленных продольных, поперечных, диагональных, разной длины и глубины морщинах, словно в шумерской клинописи, китайских иероглифах, древней новгородской бересте, были записаны, зашифрованы, рассказаны не только его прожитая жизнь, твоя, твоей матери, не только случившиеся рядом, не только на значительном отдалении, но и совсем-совсем далекие, чужие. Он сам, его род, его народ и народы сторонние со своей страшной и прекрасной историей – все это было выбито, прочерчено, прорезано на лице твоего отца, доказывающего, что даже с ним, непутевым, все в этом мире связано, что нет ничего случайного и все имеет свой смысл.
Это было четвертое лицо твоего отца – лицо воина, лицо героя, лицо бога.
Отец застонал вдруг во сне, освобождаясь от какой-то внутренней боли, подался вперед, испуганные ангелы на его груди вздрогнули, беззвучно выпархивая из-за стен горящего монастыря, с трудом уберегая от языков пламени свои длинные крылья.
Ты улыбнулся и ласково погладил его по холодному лысому черепу.
Отец с хрустом расправил плечи, потянулся, успокоенно вздохнул и громко смешно захрапел.
Отец твой и бог твой.
Отец мой и бог мой.
Продолжение сказки братьев Гримм «Счастливчик Ганс»,
рассказанное Евгением Алексеевичем Золоторотовым своим детям в ночь перед бурей, или смерчем, или ураганом, не знаю, как назвать
Мать встретила счастливчика Ганса, обняла и заплакала.
– Что же ты плачешь? – удивился Ганс. – Я жив и здоров, и голова цела, и руки, и ноги. Я точно такой же, каким был, когда ушел на заработки ровно семь лет назад.
Мать перестала плакать и спросила, что же он заработал у своего господина.
– Кусочек золота величиной с голову, – ответил сын. – До сих пор плечо болит оттого, что я его нес, – такой он был тяжелый.
– Но где же он, сынок, почему я его не вижу? – спросила мать.
– Я же говорю: он был такой тяжелый, что я устал его нести и выменял у всадника на его славную лошадь.
– Где же та славная лошадь? – спросила мать.
– Да не такая уж она была и славная, – нахмурился Ганс. – Она сбросила меня в ров, и я чуть не сломал шею.
– И что же ты с ней после этого сделал?
– Обменял с одним крестьянином на его корову. Думал, матушка, будут у нас на столе и молоко, и сметана, и сыр. Но корова тоже оказалась неудачная. Когда я решил ее подоить, чтобы утолить жажду, она не давала молока, а потом так взбрыкнула, что я отлетел в сторону и долго не мог прийти в себя. Не знаю, что бы я сделал, если бы в то время по дороге не проходил мясник, который вез в тележке поросенка.
– И ты поменял корову на поросенка? – спросила мать.
– Как ты догадалась? – удивился Ганс. – В самом деле, получился отличный обмен. Свинина это не говядина. А какие из нее можно сделать колбаски!
– Но ведь ты тоже ее променял? – спросила мать с грустью на лице.
– Нет, это был уже не обмен, матушка. Ведь свинья оказалась ворованной! Ее искали во всей округе. Это рассказал мне один встретившийся на дороге парень с увесистым гусем в руке. Он его целых восемь недель откармливал отборным зерном. А за ворованную свинку меня могли в тюрьму посадить. Добрый оказался человек. Забрал свинку, чтобы отвести ее хозяину, а мне подарил гуся, чтобы я не шел домой с пустыми руками. Ах, матушка, но какой же это был замечательный гусь! Какое можно было бы сделать из него жаркое и сколько жиру натопить. Месяца три на нем можно было бы лепешки печь. И, наконец, мягкий пух, которым можно было бы набить подушку и спать на ней после вкусного обеда.
Мать уже не задавала вопросов, а только горестно смотрела на своего сына и качала головой, как будто знала, что он дальше скажет.
А счастливчик Ганс продолжал свой рассказ:
– И тут мне встретился точильщик ножей со своим точилом, который пел такую чудесную песню:
И ножи, и ножницы я точу, точу,
Ни забот, ни горюшка знать я не хочу!
Ты знаешь, матушка, у точильщиков никогда не переводятся в кармане деньги. Вот я и выменял гуся на точильный камень, чтобы ни забот, ни горюшка не знать, и чтобы в кармане не переводились деньги, но когда я его нес и решил напиться в колодце воды, так как ужасно устал, он упал в колодец. И то правда, он был такой тяжелый, что я уже не знал, смогу ли с ним до тебя дойти. И когда он в колодец ухнул, я упал на колени и благодарил Бога за то, что он избавил меня от такой непосильной ноши.
Тут мать неожиданно засмеялась, и, глядя на нее, засмеялся Ганс.
– Правда, матушка, я счастливый? Другого такого счастливчика на всем белом свете не сыскать!
Но мать не ответила на вопрос своего сына и спросила сама:
– Скажи, сынок, а что было тяжелей – кусочек золота величиной с голову или точильный камень?
Счастливчик Ганс задумался, вспоминая и сравнивая, и, наконец, ответил.
– Да пожалуй, золото. Я так думаю, матушка, что нет ничего, что было бы тяжелее его.
– За свою долгую жизнь я столько камней перетаскала, а вот золота не видела ни разу. Расскажи, какое оно, – попросила мать.
Ганс улыбнулся, и глаза его просияли.
– Оно так блестело на солнце, что слепило мне глаза и солнечные лучи разбегались во все стороны. И даже ночью, когда солнца не было, а только луна и звезды, оно так блестело, что освещало все вокруг.
– Твои руки держали золото, – сказала матушка. – Дай я их поцелую.
Она взяла ладони сына в свои, прижала их к своим губам и заплакала.
И хотя мать ничего не говорила, плача, он словно услышал, что она думала: «На это золото, сынок, мы могли бы не только залатать нашу прохудившуюся крышу, но и новый дом купить и завести скотинку. Ты бы приоделся, купил часы и взял бы себе в жены пригожую и трудолюбивую девушку, и у вас были бы дети, а у меня внуки. А теперь ничего этого у нас не будет».
– А хочешь, матушка, я сейчас же пойду к своему господину, наймусь в работники и через семь лет вновь вернусь к тебе, уже не с пустыми руками? – воскликнул Ганс, вскакивая со своего места.
Но мать грустно улыбнулась и покачала головой.
– Неизвестно, захочет ли господин тебя вновь принять, узнав, как ты распорядился золотом. Да и я уже старая, одна умирать не хочу, будем жить, как раньше жили.
И Ганс остался жить со своей матерью в их старом домике с прохудившейся крышей, и иногда по вечерам он рассказывает ей, как блестит под солнцем золото, разбрасывая во все стороны яркие лучи, и даже ночью освещает все вокруг своим золотым светом.
Эпилог, или послесловие,
а по сути, отдельная часть, правда, самая небольшая и самая последняя
1
Ну вот: закончив в конце концов роман, я уткнулся в неизбежность эпилога.
«Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним…» —
Ибо кто? Ибо я. А то, что поначалу не собирался строить башню, а хотел всего лишь куличик из песка слепить, это разве оправдывает?
Писал, писал, и как будто ничего не написал, не объяснил, не растолковал – не возмог…
Нужен, нужен эпилог, ведь без него многое в романе останется смутным, неточным, непроясненным, да и попросту непонятным…
Но каков он, современный эпилог? Я специально с этой целью в «Дом книги» отправился, с десяток современных романов с конца пролистнул – нет эпилога! Современный писатель, настоящий профессионал, по роману в год выпускающий, легко без этого рудиментарного отростка обходится, загодя расставив все точки над i, рассадив своих литературных сверчков на литературные же шестки, на которых они, как в инсектарии, успокоенно замирают автору на радость, читателю на удивление.
Не то самопальный писака, каковым является автор этих переписанных раз пятнадцать уже строк: насчет точек над i я бы мог еще сострить, мол, нет такой буквы в современном русском алфавите, но что прикажете делать со сверчками?
Роман закончен, а они у меня не то что не рассажены, но и шестки еще не прибиты. Разлетелись, разбежались, расползлись по выдвижным ящичкам моего письменного стола, в которых рукопись романа разложена, и не успокаиваются там: сверчат, свистят, шуршат, шебуршат, звенят, заливаются, в стеклянные колокольцы названивают. И так однажды расшалились, такой невыносимый звон-перезвон подняли, что я вскочил, намереваясь выбежать из-за стола, чтобы в час пик на Тверской желанную душе тишину обрести, но тут же кто-то невидимый и сильный безжалостно схватил мою бедную головушку и, как детскую юлу или, точней сказать, как малюсенькую фитюльку от часов, против часовой стрелки решительно крутанул.
