– И мне пожалуйста… – всеми забытый при дележке, напомнил о себе майор Зарубин. Ему поспешно отхватили ломоть. Он отделил себе пряничек от ломтя, посыпал песочком, тщательно изжевал, слизнул сахаринки с ладони и сказал не то себе, не то Понайотову: – Ничего, ничего, – и слабо улыбнулся. – Утону – хлеб напрасно пропадет, – и, чувствуя, что шутки не получилось, смущенно добавил: – Я же скоро покушаю.
Рюкзак с хлебом, котелок сахару и сумочку соли тут же отправили в батальон Щуся. Поделились харчем и с ротой Боровикова, так теперь называли бойцов, собранных по берегу и сформировавшихся в подразделение, оборонявшее правый фланг плацдарма. Три булки хлеба и весь остаток сахара назначено было отделить раненым в полк Сыроватко. Бескапустинцам нечего уже отделять, однако Понайотов сообщил, что две лодки, привезенные аж с Десны, всю ночь будут ходить от берега к берегу и кое-что доставят сюда.
Бунтарь Бескапустин ушел к себе, ни с кем не попрощавшись, лишь глянул уничижительно на хитроумного Сыроватко, ни в чем его не поддержавшего. Майор Зарубин позвонил полковнику. Бескапустин пожелал ему счастливо добраться до спокойного берега.
– Так и не удалось мне вытащить сюда вояку Вяткина, сказал с сожалением Зарубин.
– Да на кой здесь нужен этот художник? Вонять только. Дак тут без него вонько. А ты поправляйся скорее, Александр Васильич, поправляйся, дорогой. Бог даст, еще повоюем вместе. Берлин далече. – Подумал, помялся: – Слушай, дорогой, хоть ты и ранен, хоть изнемог, будь добр, поручи кому-нибудь из своих надежных товарищей найти мои тылы, и пусть набьют они там морды, от моего имени, командиру хозроты. Художники! С глаз долой, из сердца вон! Даже не напоминают о себе, попыток не делают, чтобы хоть что-нибудь переправить сюда. У меня раненые мрут… – голос полковника упал в бессилии, – я уж сам пустую трубку всю изжевал… табачку нету. Спасибо, кто-то из хитрожопых художников на совещании отсыпал.
– Хорошо, Авдей Кондратьевич. Я постараюсь. К Сыроватко, кажется, переправили медикаменты…
– У хохла да у жида одалживаться – худая примета, – холодно откликнулся Бескапустин. Он откровенно недолюбливал лукавого соседа, в глаза и за глаза презрительно обзывал его художником. – А я – таежник, суеверный человек… Прощай, майор!
– Нет, лучше до свидания, товарищ полковник! – почему-то грустно сказал майор и осторожно подал трубку Шестакову. Сейчас же! – приказал он. – Сейчас же отправить немножко табаку и хлеба Бескапустину. Но не с ним, – ткнул он пальцем в развалившегося на полу Шорохова. – Уворует! – майор повременил и обратился к Понайотову: – Все привязки огней, цели, ориентиры и рисунок передовой линии покажет тебе Карнилаев на моей карте. Карта и планшет на столе в блиндаже. Обстановка здесь сложная, но взяли высоту, и с вечера несколько облегчилась. Надолго ли – не знаю. Думаю, наутре немцы обязательно будут отбивать высоту. – Он опять сделал паузу, отдышался. – Шестаков, Алексей, проводи меня. Нет сил.
– А мы вас на носилочки, на носилочки, – засуетился вокруг него ординарец Утехин, и майор, морщась, подумал: как, отчего, почему этот удалец остался на том берегу? Почему он не с ним?
– Да, пожалуй, согласился Зарубин, до берега мне уже не дойти…
К лодке несли майора вчетвером: санинструктор, ординарец, Лешка и кто-то из подвернувшихся солдат.
– Несите, несите! – отступив в сторону, крикнула из темноты Нелька, уединившаяся с капитаном Щусем. Она погладила лицо комбата, привалилась к его плечу: – Одни мослы остались…
– Зато паразиты мослы не изгрызут. Ты вот что, забери этого дурака Яшкина. Загибается он. Пока еда, сладкое, фрукты были – ничего, а после переправы пожелтел, согнулся в три погибели.
– Следующим заплывом, если не потонем. Ты подождешь?
– Не могу. Надо к утру готовиться. – Вспомнилось, как пели перед отправкой на фронт солдаты в бердском полку: «С рассветом глас раздастся мой, на славу иль на смерть зовущий». Она потрепала его по волосам, пошарила где-то за ухом. – Шибко-то не ластись – вшей на мне…
– Стряхнем, разгоним…
– Я угоню Яшкина на берег. Дам связиста и угоню.
– Алеш! Алексей Донатович! Ты какой-то?… Будто не в себе.
– Да все мы тут не в себе.
– Алеш! Алексей Донатович! Живи, пожалуйста, живи, а! Слышишь!…
– Лан. Постараюсь. Не сердись.
– Да не сержусь я. Давно уж ни на кого не сержусь, на Файку рыкну иногда, но она, как овечка, безответна.
Тем временем у лодки возникла схватка местного значения. Когда носилки с майором поставили в лодку, санинструктор быстренько вспрыгнул на корму лодки, цепко схватился за весло, ординарец Утехин суетился вокруг носилок, елозил коленями в мокре, что-то подтыкал под майора, поправлял на нем. Подле лодки толпились, лежали из нор повылазившие раненые, бинты их, тускло белея во тьме отраженными пятнами, колыхались вокруг лодки.
– Это-то еще что такое? – приподнялся майор, отстраняя от себя ординарца. – Встречать, сопровождать… Оставайтесь здесь! И вы тоже, обернулся он к санинструктору, – оставайтесь выполнять свои обязанности. Не забывайте свою сумку!
– У меня есть свое начальство. Оно мной распоряжается!
– Экая персона! – фыркнула подошедшая к лодке Нелька. – А ну выметайся к… – матерщинница Нелька сдержалась из-за майора. – Начальство у него, у говнюка, отдельное! А здесь я – главный генерал! А ну, марш из лодки, харя бесстыжая!
Ординарец Утехин все лип, прилаживался к майору, бормотал, что привык к нему, как к отцу родному, ведь завсегда и везде с ним, да, кроме того, никто майору так не угодит, не услужит, только он доподлинно знает все его привычки и по праву должен плавить его на ту сторону реки, чтобы в целости-сохранности доставить, Лешка уже привык к этой, всех пугающей деликатности майора и боялся, что холуй одолеет его, уговорит. Среди полураздетых, кое-как перевязанных тряпками раненых Лешка быстро нашел кормового.
– Чалдон-сибиряк тут есть? – только крикнул Лешка, как из тьмы возник раненый, показывая руки, – целые, мол. Лешка сунул весло в эти охотно протянутые руки. Тяжело виснувших раненых все волокли и волокли.
– Ут-тонем! Грузно! – залепетал, контуженно дергаясь, молодой солдатишко, уже попавший в лодку.
– Ничего, ничего. Сестрица, можно без носилок?… Майор Зарубин все понял, сам скатился с носилок на мокрое днище лодки.
– Грести? Кто может грести? Только без обмана. Нужно второго гребца, второго на лопашни.
– Сможем, сможем! Хоть через силу, хоть как, – посыпали раненые, оттирая друг друга от лодки.
Почти не державшийся на ногах мужик с вятским частым говорком уцепился за борт лодки.
– 3-зубами, хоть зубами!…
– Зубами тут не надо. Надо руками, родимый.
– Отталкивайте! Доплывем как-нибудь. Шестаков! – выкрикнул из лодки майор. – Давай!
Лешка забрел в воду, потыкал пальцами в шинель, нащупал руку майора, задержал его руку в своей. Испытывая братское чувство, которого он стеснялся, майор сказал совсем не то, что хотел сказать:
– Звездами героев я не распоряжаюсь, но «Слава» тебе и Мансурову…
– Да вы что, товарищ майор! Об этом ли сейчас? До свидания, товарищ майор! Выздоравливайте скорее, товарищ майор. – Лешка навалился на скользкий обнос лодки, с трудом оттолкнул ее и какое-то время стоял в мелководье с протянутыми руками, ровно бы удерживая лодку или надеясь, что она вернется к нему.
Раненые гребли сначала суетливо, вперебой. Мужик, что сыпал вятским говорком, стал на колени перед гребцами на лопашнях и начал рывками толкать весла, помогать им – дело пошло согласованней, лодка, уменьшаясь, удалялась по сталисто отблескивающей в темноте реке, оставляя за собой раздваивающийся след и круглые воронки от весел, похожие на след свежекованой лошади.
– Эх, товарищ майор, товарищ майор, – сыро хлюпал ртом ординарец майора Утехин. Лешка удовлетворенно закинул за плечо ремень автомата, высморкался и пошел от берега. Следом послышались торопливые, на бег переходящие, шаги.
– Ну, че? Легче тебе стало? Легче?
«Легче!» – хотел отрезать Лешка, но сдержался и, не оборачиваясь, пошлепал по пойме Черевинки, которая простреливалась вдоль, поперек и наискось. Пули посвистывали в кустах, взбивали песок.
«Потревожили немцев, – отметил Лешка, – не спят. Или спят не так крепко, как мы». Ординарец Утехин шарахался во тьме, спотыкался, падал в подмоины, приседал под пулями. «Ничего, повоюй, потерпи, покланяйся пулям. Изварлыжился, мордован», – испытывая удовлетворение, злорадствовал Лешка.
