— Какая жратва! — сказал мне Сильвестр. — Вот куда ты попал! А ведь когда-то работал на меня.
В то время он был владельцем «Звездного театра» на Калифорния-авеню, этажом ниже дантиста, мучившего Бабулю. Сильвестр возмужал и преуспевал. Политику он, по его словам, бросил. Я хотел расспросить его о Мексике, но свадьба не самое подходящее время для расспросов, и я смолчал.
Всеобщее внимание на этой свадьбе привлекал не столько я, сколько Фрейзер.
Незадолго до этого Фрейзер вернулся в Чикаго. Он служил в разведке и был прикомандирован к миссии в Чунцине.
Он беседовал с Агнес и Минтушьяном, рассказывая им о Востоке. Я все еще восхищался Фрейзером и смотрел на него снизу вверх, такого обаятельного, идеально воплощавшего в себе мужское начало. Он был долговяз, худ и элегантен на американский манер — длинные ноги, коротко подстриженные виски и хорошо вылепленные черты сухощавого мужественного лица; серые глаза спокойны, взгляд открытый и искренний. Все в нем говорило о силе, а морщины, уже избороздившие лицо, — о тяготах, которым успела подвергнуть его жизнь. Но было в нем что-то свежее, чистое, будто лишь минуту назад его побрили в парикмахерской и сейчас сбрызгивают одеколоном, а он сидит, выставив носки своих начищенных штиблет, и тянет лицо к пульверизатору. К тому же он много знал. Заговори о Даламбере, об Исидоре Севильском, и он всегда подхватит тему, поддержит дискуссию и не ударит в грязь лицом. Невозможно было найти предмет, который поставил бы его в тупик. Он витал в эмпиреях, перелетая с одного горного пика на другой, и при этом сохранял полное спокойствие и невозмутимость. Но чем большую невозмутимость он проявлял, тем шире становилась пропасть, отделявшая его от других. С заоблачных вершин он ослеплял оставшихся внизу своим блеском. Он рассуждал о Фукидиде или Марксе, словно показывая живые картины в волшебном фонаре истории, вызывая дрожь восторга. Я был чрезвычайно горд таким гостем на моей свадьбе.
Но выслушивать перлы его эрудиции было не так-то просто: словно хватаешься за оголенный провод.
Умозаключения и выводы, трактаты и теории, научные дискуссии и встречи, прах древних королей, Кромвеля, Лойолы, Ленина и русских царей, несметные полчища индусов и китайцев, голод и мор, стычки, кровопролития и их бесчисленные жертвы — всем этим он владел и свободно распоряжался, оперировал и применял к месту.
Людские толпы в Бенаресе и Лондоне, Древний Рим, оживающий в его рассказах; Иерусалим времен Тита, ад, куда спускался Улисс; Париж, где прямо на улицах резали лошадей; мертвые Ур и Мемфис; частицы наползающей со всех сторон безъязычной тьмы; бессмысленные действия и вспышки коллективной ярости; македонская стража, узники подземелий, Бабуля и легендарный Лош в броне своей визитки, ссорящиеся на перроне в день объявления Русско-японской войны, мои родители возле пруда на прогулке в Гумбольдт-парке в день моего зачатия. «Груз памяти столь огромен, что его не снести», — думал я. Лучше кое-что и позабыть, изгладить из сознания. Ганг — священная река богов и демонов, однако и в ней дозволяется омыть ноги и выстирать белье. Но даже имея в своем распоряжении быстроходнейшую из машин, за всю жизнь не объехать памятные места всех голгоф на этом свете.
И хотя успех Фрейзера не мог меня не тревожить, теперь, после разговора с Клемом о жизни и беседы с Минтушьяном в турецких банях, беспокоил он меня гораздо меньше. Присутствие Минтушьяна на свадьбе действовало успокаивающе. К тому же все происходившее казалось мне непременным и неизбежным атрибутом свадебной церемонии. Наконец шампанское было выпито, мясо съедено, игроки в пинокль накинули на плечи свои пиджаки, готовясь оторваться от ломберного стола. Гости раскланивались. Прощайте, большое спасибо:
— Потрясающий парень мой друг Фрейзер, правда? — спросил я.
— Да, милый, но люблю я тебя. — Стелла поцеловала меня, и мы удалились на брачное ложе.
Наш медовый месяц длился всего два дня.
Я отплывал из Бостона, куда накануне вечерним поездом проводила меня Стелла. Утреннее расставание, как водится, было тяжелым.
Стоя на перроне, я сказал:
— Поезжай, милая.
— До свидания, Оги, дорогой!
Она была уже на вагонной площадке. Есть люди, которые вообще не выносят прощаний, что уж говорить о поездах времен войны, отбывавших в неизвестность, о толпах провожающих, о рельсах в масляных пятнах и убегающих вдаль шпалах?
— Пожалуйста, — просила она, — береги себя!
— О, конечно, — отвечал я. — Об этом можешь не беспокоиться. Я слишком люблю тебя, чтобы утонуть в первом же плавании. И ты, пожалуйста, будь поосторожнее там, на Аляске.
Просьбы Стеллы звучали так, словно безопасность в атлантических водах во время войны целиком зависела от меня, но я понимал ее тайную тревогу.
— Радар обнаружил подводные лодки, и их уничтожили, — сообщил я. — Так писали в газетах.
Новость эта являлась моим измышлением, но действие оказала самое положительное, и дальше я говорил уже легко, с воодушевлением, как заправский морской волк.
Кондуктор собрался закрыть дверь, и я сказал:
— Иди в вагон, детка!
До последнего момента я видел ее огромные испуганные глаза, а изящество, с каким она наклонялась к окну, прелесть этой позы еще долгие месяцы не давали мне покоя, заставляя вдвойне мучиться разлукой.
Итак, поезд ушел, а я остался в толпе на перроне, понурый и мрачный.
Вдобавок и день был хмурый, пасмурный, ветреный, а судно «Сэм Макманус» оказалось старой посудиной. Черные лебедки порта, какие-то непонятного назначения машины на борту, темнота, грязь и тусклый дневной свет. Океан ждал, готовя свою горько-соленую пучину к неведомым атакам, словно стремился доказать нам, как он глубок, насколько его воды холоднее нашей крови и нечего даже мечтать перехитрить его, одолеть, разгадать волнующие тайны. Да, это было не мирное Средиземное море, освоенное, изборожденное вдоль и поперек еще Святыми Отцами и апостолами, с его гладкой как шелк, искристой поверхностью, баюкающей отражения древних рас. Это была серая и грубая Атлантика, мотавшая из стороны в сторону наше судно, всей своей мощной грудью напиравшая на него, толкавшая в борта с неясным ворчанием, обдавая жадной, кипящей пеной.
Но наутро стало тепло и солнечно, и мы в клубах дыма и пара полным ходом шли на юг, напрягая дряхлые силы нашей машины. Я вышел на палубу после изнурительных, длившихся всю ночь приступов морской болезни, от которой не спасали даже специальные пилюли, измученный тоской и беспокойством по поводу Аляски.
Наше не первой молодости судно резво рассекало волны, и, не забывая, впрочем, о страшной океанской пучине под днищем, я ощущал радостный подъем от свежего ветерка, обдувавшего кожу. Все вокруг казалось прозрачным, и в этой прозрачности — наш закопченный корабль, словно черный таракан, со всех ног улепетывающий в темноту от утреннего света. Синеватая палуба гремела под ногами, дребезжа от работавшего на полную мощь мотора. Перед глазами мелькали неясные тени — не то облаков, не то птиц на фоне удалявшейся береговой линии.
Я решил осмотреть свое рабочее место и очертить круг обязанностей. Ничто страшное меня не ожидало — аптекарские и бухгалтерские книги и необходимое оборудование, зеленые пузырьки, ящички и коробочки того же цвета, вращающийся стул, свет, достаточный, чтобы читать. И я приготовился к службе.
Последовало несколько дней томительного плавания, когда горизонт поднимался в попытке поймать облака, словно краб, желающий ухватить бабочку, — бежит-бежит и вдруг подпрыгнет, плюс жара и пенистая струя в кильватере. Оставаясь один, я читал и писал нескончаемое письмо Стелле, ведя хронику событий. Письмо я надеялся отослать на Аляску из Дакара, первого нашего порта. Разумеется, пушки и радарные установки не позволяли забыть об опасности, но в целом плавание было приятным.
Вскоре обо мне пронесся слух: дескать, я умею поговорить с человеком по душам, помочь в его горестях хорошим советом, — и ко мне потянулись люди. Постепенно у меня образовалась клиентура, и я, как заправский предсказатель, не знал отбоя от жаждущих приема. Ей-богу, мне было впору брать с них плату за свои советы. Клем знал, что говорил, проча мне карьеру психоаналитика. В полном спокойствии и безлюдье сумерек, когда после ало-золотистого заката густели тени и океанские волны становились темно-синими, передо мной на фоне меркнущего небосклона возникал силуэт — очередной соискатель мудрого духовного руководства. Не скажу, что череда их меня раздражала: ведь так я узнавал людские тайны и получал возможность высказаться по самым животрепещущим вопросам. У меня установились прекрасные отношения со всеми, даже с местным профсоюзным деятелем, когда тот понял, что я не собираюсь лезть в его огород и совать нос в то, что он считал своей прерогативой. И сам старик капитан, заочно обучавшийся в нескольких университетах и без конца строчивший письменные работы и рефераты по философии — это был его конек, — привязался ко мне, хотя и не одобрял моей мягкости.
