Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Второй стопкой твой отец окропил землю.

Третью вылил в рот мне. Это было сухое красное виноградное вино, изготовленное по тайному рецепту немецким виноделом, которого пригласили на работу приятели Мо Яня. Тёмно-красный оттенок, густой букет, чуть терпкое, выпьешь рюмку — и столько всего хлынет в душу…

Для нас с Чуньмяо это была первая ночь как законных супругов. Чувства переполняли, и было не до сна. Лунный свет вливался в комнату через все щели, и мы погружались в него как в воду. Обнажённые, мы стояли на коленях на кане, где спали моя мать и Хэцзо, внимательно разглядывая лица и тела друг друга, будто в первый раз. «Мама, Хэцзо, — обращался я к ним про себя, — знаю, вы на нас смотрите, вы пожертвовали собой, даровали счастье нам».

— Давай возляжем с тобой, Мяомяо, — тихо предложил я, — пусть матушка с Хэцзо полюбуются, поймут, что мы живём в счастье и согласии, и уйдут с миром…

Заключив друг друга в объятия, мы перекатывались в волнах лунного света, переплетясь, словно рыбы хвостами, мы любили друг друга, обливаясь слезами благодарности. Наши тела подняло, словно волной, вынесло через окно ввысь наравне с луной, и под нами мерцало море огней и пурпурные просторы земли. Вон они все — матушка, Хэцзо, Хуан Тун, Цюсян, мать Чуньмяо, Симэнь Цзиньлун, Хун Тайюэ, урождённая Бай… Все, оседлав больших белых птиц,[292] взмывают ввысь, куда уже не достигает наш взор…

После полуночи твой отец, взяв меня с собой, вышел из усадьбы Симэнь. Он теперь достоверно знал моё прошлое и настоящее. Мы остановились перед воротами и с безграничной любовью, а вроде и без особой любви оглядели всё во дворе. И направились на ту самую полоску земли, где нас уже поджидала низко висевшая луна.

Когда мы наконец добрались до полоски в одну целую шесть десятых му этой будто отлитой из золота земли, луна уже изменила свой лик. Теперь она была светло-лиловая как баклажан и постепенно становилась лазурной. Морская лунная синева к тому времени слилась с безбрежным простором небес, и мы казались крошечными обитателями морского дна.

Твой отец улёгся в свою могилу и негромко сказал:

— Давай ты тоже, хозяин.

Я подошёл к своей могиле, спрыгнул в неё и тут же очутился в ярко освещённом светильниками синем тронном зале. Находившиеся там прислужники зашушукались между собой. Лицо восседавшего в зале Яньло-вана показалось незнакомым. Не дожидаясь, пока я раскрою рот, он заговорил:

— Симэнь Нао, всё про тебя мне известно, осталась ли ещё ненависть в сердце твоём?

Поколебавшись, я отрицательно покачал головой.

— Слишком многие, слишком многие в мире людей живут с ненавистью в душе, — печально продолжал владыка ада. — Мы не хотим, чтобы ненавидящая душа вновь перерождалась человеком, но такие души всегда ускользают от нас.

— Во мне уже нет ненависти, о владыка!

— Нет, вижу, в твоих глазах она ещё слабо мерцает, — заявил он. — Так что переродишься у меня ещё раз животным, на сей раз приматом, что уже очень близко к человеку, обезьяной то бишь, и на очень короткий срок, всего на пару лет. Надеюсь, за два года от всей ненависти очистишься, а потом и настанет пора снова стать человеком.

Как наказал отец, всю пшеницу и фасоль из корчаг, чумизу и гречку из мешков, а также висевшие початки кукурузы мы высыпали в его могилу. Драгоценное зерно закрыло его тело и лицо. Зерна насыпали и в могилу пса, хоть в завещании отца об этом не упоминалось. После долгих раздумий мы пошли-таки против юли отца и установили перед его могилой каменную стелу. Слова написал Мо Янь, а высек Хань Шань, искуснейший каменотёс времён моей бытности ослом:

«Всё, что из земли исходит, в землю и возвращается».

Любезные читатели, на этом месте повествования, казалось бы, пора и честь знать, но для многих героев книги это ещё далеко не финал. И надежду прочесть о том, чем же всё закончилось, лелеет большая часть читателей. Так что дадим нашим главным повествователям — Лань Цзефану и Большеголовому — отдохнуть, а я, их приятель Мо Янь, продолжу за них, приделав хвост к этой, можно сказать, утомительной истории.

Похоронив отца и старого пса, Лань Цзефан и Пан Чуньмяо решили провести остаток жизни в Симэньтуни, возделывая отцовскую землю, но, к несчастью, в усадьбе Симэнь появился уважаемый гость. А был это не кто иной, как однокашник Цзефана по уездной партшколе, а ныне секретарь парткома Гаоми Ша Уцзин. Повздыхав насчёт жизненных перипетий Цзефана и состояния некогда великолепной, а нынче печальной и безлюдной усадьбы Симэнь, он достаточно великодушно предложил:

— Дружище, на пост замначальника уезда тебя снова никак не поставить, в партии восстановить тоже непросто, а вот снова сделать тебя госслужащим, подыскать тебе местечко, чтобы было на что жить в старости, вполне возможно.

— Спасибо, начальник, за благоволение, но в этом нет нужды, — ответил Цзефан. — Я изначально сын крестьянина из Симэньтуни, так позволь здесь и закончить свои дни.

— Старого секретаря Цзинь Бяня помнишь? — не унимался Ша Уцзин. — Он тоже за, он старый приятель твоего тестя Пан Ху, а вернётесь в уезд — и за тестем присмотрите. Постоянный комитет уже утвердил твоё назначение на должность замдиректора культурно-выставочного центра. Что касается товарища Чуньмяо, она, конечно, может вернуться в книжный магазин Синьхуа, если хочет, а нет — подыщем ей что-нибудь ещё.

На самом деле не следовало Лань Цзефану и Пан Чуньмяо возвращаться, любезные читатели. Но, ясное дело, восстановление на госслужбе, возвращение в город, а также возможность заработать на жизнь в старости — всё это замечательно. Эти мои друзья — люди обычные, не было у них особых возможностей предвидеть будущее, вот они вскоре и вернулись. Так уж им было назначено, от судьбы не уйдёшь.

На первых порах они остановились в доме Пан Ху. Этот герой войны, который сначала поклялся не считать Чуньмяо дочерью, вообще-то был любящим отцом, да и жить ему оставалось недолго. Он стал слезливее, мягче и, увидев, что дочь прошла с Цзефаном немало испытаний и они в конце концов стали настоящими, законными супругами, махнул рукой на прежние раздоры, принял их и распахнул перед ними двери.

Каждый день Цзефан садился на велосипед и ехал на работу в культурно-выставочный центр. Должность замдиректора в этом тихом и безлюдном учреждении была лишь номинальной, без особых обязанностей. Вот он каждый день и занимался тем, что сидел за потрескавшимся письменным столом с тремя выдвижными ящиками, пил жидкий чай, курил скверные сигареты и пролистывал газеты.

А вот Чуньмяо всё же решила вернуться в книжный магазин, в тот же отдел для детей, чтобы общаться с уже подросшим новым поколением. Все женщины, с которыми она когда-то работала, уже ушли на пенсию, вместо них работали двадцати летние девушки. Она тоже каждый день ездила на работу на велосипеде. После работы обычно сворачивала в Театральный переулок и покупала полцзиня куриных желудков или цзинь баранины, чтобы дома отец с мужем могли пропустить пару лянов молодого вина. Цзефан с Пан Ху пить были не горазды, по три стопки опрокинут — и уже хороши, беседуют о том о сём, будто закадычные приятели.

Прошёл год, и Чуньмяо забеременела. Эта новость невероятно обрадовала Цзефана, которому было уже за пятьдесят, а Пан Ху, переваливший за восемьдесят, не сдержал старческих слёз. Вроде бы вскоре их ожидала радостная и счастливая жизнь трёх поколений под одной крышей, но нежданно-негаданно пришла беда, и всё лопнуло как мыльный пузырь.

В тот день после полудня Чуньмяо купила в Театральном переулке у знакомого продавца цзинь ослятины в соусе. Мурлыкая какой-то мотивчик, она выехала на шоссе Лицюань, и тут её сбил ехавший по встречной полосе лимузин «хунци». Велосипед превратился в груду металла, ослятина разлетелась по земле, а она ударилась затылком о поребрик. Когда примчался мой приятель Цзефан, она уже не дышала.

Это был личный автомобиль бывшего секретаря парткома Люйдяня, а ныне зампредседателя уездного ВСНП Ду Лувэня, а вёл машину сын Сунь Бяо, одного из бывших подручных Цзиньлуна.

Даже не знаю, как описать состояние Цзефана в тот момент, потому что многие великие писатели, рассказывая о подобных обстоятельствах, уже установили для нас высокую планку, которую невозможно преодолеть. К примеру, в воспетом многими университетскими литературоведами и писателями романе Шолохова «Тихий Дон» так описываются чувства Григория, когда от шальной пули погибает его возлюбленная Аксинья: «Неведомая сила толкнула его в грудь, и он попятился, упал навзничь», «Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой чёрное небо и ослепительно сияющий чёрный диск солнца».