Японский бог!
Это произошло в те сравнительно недавние времена, когда мы с Мишей Ваниным считались молодыми, подающими надежды писателями. Неопубликованных рукописей у нас было больше, чем денег, но меньше, чем долгов; всесоюзная и международная известности нам и не снились, зато была железная решимость сказать свое слово в литературе.
Сейчас положение, слава богу, изменилось. Нас уже не считают молодыми и подающими надежды. И решимость наша не столь железна, как была когда-то. В остальном все по-старому.
…Я стоял на стремянке в кухне и поливал потолок белой краской из пульверизатора, когда пришел Мишка. Я всегда любил ремонтировать свое жилище самостоятельно. То есть не то чтобы любил, а приходилось. Многое тогда приходилось делать самому. Мебель, например… Но я опять отвлекаюсь.
Было воскресенье. Ванину открыла моя жена и, проводив его в кухню, молча удалилась. Молчаливое поведение жены объяснялось характером нашей дружбы с Мишкой Ваниным. Это была чисто мужская дружба. Дело в том, что, задерживаясь после работы и приходя домой позже, чем обычно — практически ночью, — я всегда говорил, что проводил время в компании Миши Ванина и что мы с ним толковали о литературе. Примерно то же докладывал своей жене и Миша. Поскольку разговор о литературе немыслим без того, чтобы не пропустить рюмочку-другую, то совершенно ясно, что жены смотрели на наши отношения без восторга, считая приятеля мужа ответственным за напряженность в семейной жизни.
Понятно, что в такой ситуации мы заявлялись друг к другу домой лишь в экстренных случаях. Телефона у меня тогда не было, и я, глядя со стремянки на суровое Мишкино лицо, похолодел в предчувствии экстренного случая. Почему-то он представился мне недостаточно приятным.
— Японский бог! — воскликнул Миша, взглянув на меня снизу. — Ты что там делаешь?
«Японский бог!» — это любимая присказка Миши Ванина. Она может обозначать что угодно. В данном случае она обозначала изумление.
— Я крашу потолок, Миша, разве ты не видишь? — вежливо отвечал я со стремянки.
Мишка с возмущением оглядел меня с головы до ног — заляпанные белилами старые джинсы, на голове газетная треуголка, в руках поллитровая баночка с разбавленным мелом, от которой тянется вниз к пылесосу изогнутая грязная труба, лицо забрызгано меловыми веснушками… Мишка скорбно покачал головой.
Сам он, надо сказать, одет был исключительно элегантно: серая кепка, коричневая куртка из клеенки, которой обычно обивают диваны в присутственных местах, и рыжие полуботинки на микропоре. В руках Миша держал свой министерский портфель, хотя министром тогда не был. Это сейчас он в должности, в силе и только посмеивается в усы над грехами нашей молодости.
— Его там иностранцы ждут, — тихо проговорил Ванин, — а он потолки красит. Ну крась, крась! Я пошел…
И он повернулся, шурша расстеленными на полу газетами.
— Постой! — крикнул я, обрушиваясь со стремянки. — Да объясни толком! Какие иностранцы?!
— Да я толком и сам не знаю, — признался Миша.
И он объяснил, что утром ему позвонили из Иностранной комиссии Союза писателей и пригласили на встречу с иностранной делегацией. Встреча назначена в гостинице «Астория», в номере этих самых иностранцев. Они путешествуют по Союзу и встречаются с писателями. Знаменитые писатели им уже надоели, теперь они хотят посмотреть на молодежь.
Такие вот дела.
— А что хоть за иностранцы? — спросил я.
— Понятия не имею, — пожал плечами Миша. — Они только вчера прикатили, никого нет, еле-еле связались с Гранским. Мне сказали: один не ходи, прихвати кого-нибудь из молодых литераторов. Вот я тебя и прихватываю. И еще я прихватил…
С этими словами Миша раскрыл портфель. На дне его солидно темнела бутылка армянского коньяка.
— Мало ли… — значительно сказал Ванин. — Неизвестно, как оно, японский бог, обернется…
На этот раз «японский бог» означал уважение Ванина к международному престижу нашей страны. Ах, если бы мы знали тогда, как оно обернется, то выпили бы ту бутылку тут же, на покрытых мелом газетах!
Но мы клюнули на эту удочку.
Я помчался в ванную, на ходу крича жене насчет чистой сорочки и дипломатического приема, чему она, естественно, не поверила. До этого я ни разу на дипломатических приемах не бывал. Однако, когда через несколько минут я выскочил из ванной, белоснежная рубашка с галстуком ждала меня на распялке, а Миша хмуро объяснял моей жене, что дело нешуточное, ответственное — мы бы рады не ходить, но нельзя.
Вскоре мы уже ехали к «Астории», на ходу обсуждая возможные провокационные вопросы, если, не дай бог, иностранцы попадутся с Запада.
В гостиницу мы вошли чинно и аккуратно, поднялись на третий этаж и отыскали нужный нам номер. Дежурная посмотрела на нас подозрительно, но ничего не сказала.
У дверей номера прогуливался маленький, с залысинами человек крепкого телосложения. На лацкане его пиджака блестел значок «Мастер спорта СССР», по чему мы безошибочно определили, что он не иностранец.
— Вы писатели? — с ходу обратился он к нам.
— М-м… — неуверенно промычали мы с Мишей. Называть себя писателями мы в ту пору стеснялись: оснований для этого было маловато.
— Так писатели или нет? — настаивал мастер спорта.
— Да вроде… — кивнул Мишка.
— Гусеев, переводчик «Интуриста», — представился он, протягивая руку.
Мы назвали себя.
— Значит, так, ребята, — начал он, переходя на доверительный тон. — Не волнуйтесь, дело обычное, я все переведу как надо. Сейчас они придут.
Не успел он это сказать, как в конце коридора показались двое — мужчина и женщина. Они шли к нам, издали улыбаясь Гусееву. Тот тоже растянул рот до ушей.
— Вот они, — шепнул он нам.
— Японский бог! Да это ж японцы… — пробормотал Миша.
— Японцы, японцы, — быстро закивал переводчик.
И действительно, это были самые натуральные японцы. Женщина лет тридцати была в замшевых брюках, заправленных в сапожки, в пуховой синтетической курточке, худенькая, миниатюрная и изящная. Она вполне соответствовала моим представлениям о японской женщине. Звали ее госпожа Судо. При японском вежливом обращении полагалось приставлять к фамилии словечко «сан», что мы впоследствии и делали.
Господин Арамасса-сан был высок, гибок и элегантен.
Гусеев представил нас друг другу, и Судо-сан защебетала что-то по-японски. Голосок у нее был, как у синички. Переводчик мучительно смотрел ей в рот.
— Значит, так. Она приглашает нас в номер, — перевел он.
Мы вошли в апартаменты. Вероятно, это был номер «люкс», но я боюсь ошибиться, потому что мне не с чем сравнивать. Мы разделись в просторной прихожей и прошли в гостиную с круглым столом, мягкими креслами и диваном. Широкий проем, занавешенный бархатными шторами, вел из гостиной в спальню. Мы с Мишей расположились на диване, а Гусеев с госпожой Судо — напротив нас в креслах. Арамасса-сан не сел, а тут же принялся настраивать фотоаппаратуру, доставая из кожаных сумок аппараты, объективы, штативы и прилаживая это все одно к другому. Он, как выяснилось, был фотокорреспондентом.
Судо-сан оказалась журналисткой крупнейшего в Японии иллюстрированного журнала. Журнал выложили перед нами на стол, и мы с Мишей рассеянно принялись его листать. Он был сделан по западному образцу — глянцевая бумага, цветные фотографии, японские красотки на рекламах, немного иероглифического текста.
Сигареты, автомобили, виски, бюстгальтеры…
Госпожа Судо между тем деловито тараторила что-то, в то время как Гусеев покрывался испариной на залысинах.
— Она говорит, — сказал он, — что журнал у них семейный. Для дома, для семьи, значит… Трудный у нее диалект, японский бог! — посетовал он, вытирая лоб платком.
Мы с Мишкой вздрогнули от этого неожиданного признания.
— Да они по-русски ни хрена не понимают! — успокоил нас переводчик. На столе появилась пачка «Мальборо». Мы с Ваниным ухватились за сигареты, как утопающие за соломинку. Я никак не мог понять, зачем Судо-сан понадобились молодые русские литераторы? Где она хочет их пристроить в своем журнале?
В момент моего глубокого раздумья Арамасса-сан навел на меня объектив, вспышка озарила «люкс», я испуганно моргнул и подавился дымом. Арамасса невозмутимо перевел объектив на Мишку.
— Фотографировать-то зачем? — прошептал Ванин.
— Ничего, — сказал Гусеев. — Это можно.
Началось интервью. Судо-сан достала из сумочки блокнотик с авторучкой — и блокнотик, и авторучка были такими же маленькими, как она сама, — и принялась рисовать иероглифы. Она задавала вопросы, Гусеев их переваривал, переводил нам, мы осмысливали, конструировали ответы и передавали по цепочке обратно. Арамасса-сан кружил над нами, как японский орел, время от времени ослепляя вспышкой.
