Я немного испугался: каждый встречный рассказывает историю добровольной смерти красивой девушки, продолжая, но всякий раз изменяя, освещая другие механизмы и кнопки «пуск!» – играют со мной; нужно угадать – кольцо в каком кулаке, но я знал: в таких играх все кулаки оказываются пустыми; все нужное мне знает Р-ов, нужно просто поднабраться сил, чтобы разомкнуть ему пальчики.
– Опять нет настроения? – погладила плечо. – Тогда слушай мои дни. Я нашла мэйл Щукина в Германии и послала ему письмо. Карина Проскурина, свидетельница на свадьбе, нашлась пока только в Интернете. Она называет себя «покровительницей влюбленных» и «послом святого Валентина». Провела демонстрацию «за любовь», участвовали три человека. Живет на Красноармейской. Есть ее фотография – Проскурина сидит на диване в окружении мягких красных сердечек. Ищу телефон. Телефон Натэллы Вознесенской ищу через мэрию. Женщина, что ее помнит, сперва ушла в отпуск, а теперь уволилась и сидит на даче. Звоню раз в неделю, обещает, но постоянно застаю ее с сумками в дверях и кто-то ждет ее на платформе. И вот сегодня вечером выдала сразу три номера: домашний, дача в Серебряном бору (если не отобрали) и квартира сестры.
Я прислушался: море погромыхивало вдали, словно кто-то двигал мебель, тяжелыми рывками, натисками прибоя. У Марии поскреблось в горле – так всегда, когда человек готовится сказать важное:
– Как-то страшно за тебя. Все, что связано с Петровой… А теперь с Олей. Нас куда-то заманивают. Ты и так много сделал. Всех не вернешь. Тебе, мне кажется… – рылась она впотьмах в аптечке под рябой засиженной мухами лампочкой, выдирая из фольги белую спасительную пуговицу таблетки, – надо признать, что все вот это, – обвела она рукой вокруг себя, – вот это – не одна твоя жизнь, живой не только ты. Есть еще жизни. Совсем другие жизни! Ты понимаешь?! Это – совсем другая жизнь!! И ты не можешь с ними ничего… И если ты не сможешь вернуть эту девушку, другую, это не значит, – крепко она прихватила меня, – что тебя не должно больше быть. Ты останешься, – встряхивала меня, упрашивая, – ты будешь всегда. Со мной. Если захочешь… С другими… – К ней не подбегали на помощь примеры, никто, если бы я основывал тайное общество в школе, собрал бы тех, кто осмелится вернуть в мир смерть, как-то подравняться с окружающими (может многое помочь, например, фотографическое дело), захватить хотя бы первый ненаселенный пункт, но не с кем… Или – научиться переносить жизнь как огонь – тоже не получилось, наши показания, возможно, согреют, но это не мы, а «что-то почитать»; можно захлопнуть дело на любом доказанном эпизоде, жизнь приросла, она не выходит наружу, приросла к этим костям и мясу, к тому, про что не скажешь «вот я», но ничего другого… все остальное – фотографии, записи голосов, видеофайлы, надгробия и детские рисунки – нельзя уничтожать, нельзя на «пригодится?» отвечать «никогда», я ненавижу людей, способных влегкую выбросить в мусор конверт с младенческой прядкой, найденный в чемодане «на выброс», даже если младенец вырос, состарился, лично не знаком и давно умер. – Мне. Ты очень нужен мне. Ты всегда будешь, – зажмурилась и поцеловала легко-легко и рассмеялась.
– Что ты смеешься? Мария прошептала:
– Нельзя? – и поцеловала еще, безвкусными губами. Я ни о чем не думал: глубокие мысли мне недоступны.
Мне никому нечего сообщить. И сделать я тоже ничего не могу. Никогда не занимал первого места. Мечтал быть бортинженером, когда все – первым пилотом. Стоять с бас-гитарой за спиной у патлатого солиста на сцене ДК железнодорожников. Подавать мячи героям. Полузащитником, но не нападающим. Радистом разведгруппы. Не мечтал быть командармом, только геройским командиром батальона. Боюсь даже лотерейных билетов. Кругом слаб. Стараюсь сразу предупредить.
– Ничего не знаю про тебя. Ты москвичка?
– Ты оставишь Вознесенскую там? О ней позаботятся.
– Нет, я. Я представляю интересы мертвых. Это у меня есть выбор. А какой у нее выбор? Я – или ничего. Да молчи!
– Хочешь спать? – прежде чем лечь, она присаживалась на колени проверить политую грядку: сорняки и посевы.
– Да.
– Вот видишь. Это свежий воздух. Каждый вечер будем гулять. И разговаривать. Или молчать, как захочешь. Спи. – Она помедлила, не веря, что прошла все вагоны и никто не приехал, значит – завтра, и ушла; я поворочался, приятно лежать на полу, как в лодке. – Соседи завтра уезжают на неделю, у них в Саранске разбился насмерть двоюродный брат. Будем одни. – Позже мне послышалось: плачет.
– Ты что?
– Зачем ты так Борю? Боря такой был… Все вспоминаю: такой жалкий последнее время. Глаза прятал. Так старался радоваться – каждому дню! Очень переживал за тебя. Ты не забывай его, пожалуйста! Слышишь? И Александр Наумович… Давай навестим Гольцмана?
Мы полежали еще, совсем тихонько, вдруг сплю. Мария прошептала:
– Хочу, чтоб ты понял: Бог есть, – шептала убежденным, спокойным голосом, уверенным в разуме и добре окружающих нас предметов и явлений. – Бог есть. Спокойной ночи, милый…
Я непривычно захотел тишины, мягкого, уснуть и попытался представить себе, что я иду из ниоткуда в никуда. Без цели. Никто не ждет. Каким я тогда буду? Наверное, очень внимательным к встречным людям, потому что человек не может один вынести все, и поплыл, засыпая, погружаясь в младенческое мирное тепло, радость неподвижности – паутинную сладость беспамятства, доброго дела, но – вздрогнул, судорогой встряхнуло меня, – перелег поудобней, побежал за сном, догнать, снова оказаться на пути у этой теплой сонной реки, еще долго гнался, ждал и даже казалось… но – нет. Упустил. Я понял: не хочу спать. Надо подниматься, идти ждать утра на кухню.
Натэлла Вознесенская легко назначила на субботу, десять утра – закончить к одиннадцати; в девять сорок я опустился на лавку за киоском с сосисками над осушенными Патриаршими прудами, где годы назад ждал я брата Шахурина, и в большом возбуждении читал «Спорт-экспресс», поднимая глаза на милицейские патрули, составленные из девушек; иду брать человека. Воробьи очередями, порхающими пулями проносились над головой и с каким-то веселым удовольствием набивались, запихивались в кругло остриженный куст.
* * *
Без пяти я встал и пошел, два кода, от лифта налево – улыбающаяся, седая, молодая и светлая женщина высоко подняла руку для пожатия:
– Как вас зовут?
Прошли на кухню («вы же будете записывать»), скинула сандалии; усиленно накрашенные глаза, черные брюки, лица не запомнил; она подготовилась, война, боевая готовность, все, что подворачивалось под руку, она привыкла использовать для очередного удара по Ираиде Петровне Цурко – бьет по живой, умрет – могильную землю будет колотить ладонью и царапать ногтями.
– Она была красивой?
– Ну… Скорее – эффектно одевалась. Ираида в редкие приезды из-за границы выглядела человеком из другого мира – шляпки, перчатки, костюмы. Когда Оля шла рядом с мамой, девочка видела: все оглядываются.
– Петр Петрович общался с тещей – Анастасией Владимировной Петровой?
– С Цурко он встречался редко, ходили в гости два раза в год. Очень гордый, от них зависеть не хотел – никаких льгот! Про Петрову рассказывал много – эрудированный собеседник, начитанная, интересная жизнь. Она, как и Ираида, отдавалась целиком работе. Такие женщины не должны иметь семью.
– У Петровой сын…
– Шизофрению Василия тщательно скрывали. Не знаю, жив ли. Василий много лет провел в психиатрическом отделении ЦКБ. Они говорили – последствия детской энцефалопатии. Да там и другая наследственность по линии Цурко присутствовала (выходит, донеслось, что брат Петровой покончил с собой).
– Говорят, Анастасия Владимировна и Ираида отличались некоторой сухостью…
– Все, кто бросает своих детей, – не женщины!
– Бросают?
– Когда Оле исполнилось два года, Ираида сказала: Петя, мне предложили работу за границей, ты не будешь возражать? Конечно, он не мог возражать. Но в душе надеялся: не уедет. Ираида уехала. И до самой смерти дочери прожила за границей, приезжая в Москву два раза в год: летом в отпуск – она его проводила в Сочи, занималась собой в санатории имени Цурко, и – на Новый год. Там, где она работала, у нее появились любовники.
Петя знал. Он и сам не монах. Но во время приездов Ираиды устраивались пышные приемы, зазывались гости, чтобы показать, какая у них замечательная семья. Олю растила Муца и домработница.
– И Петр Петрович ушел к вам…
– Они договорились развестись, когда дочь закончит школу. Но он не вытерпел. 30 декабря 1971 года (торжественно огласила она святую дату) открываю дверь – стоит с маленьким чемоданчиком: я больше не могу с Ираидой, пустишь меня? Петр Петрович оставил ей все, даже рояль «Стейнвей». Потом только забрал пару костюмов. Ираида закатила жуткий скандал, подняла на ноги всех, кого могла. Полгода нас терроризировала звонками.
