— Вася, этот сам доберется, — сказала женщина, указывая на Мишку, — А того придется положить.
— Можете идти домой, — сказал лейтенант Ванину.
— А я?.. — робко сказал я.
— А он?! — загремел Мишка, — Я без него никуда!
— Давайте, давайте, гражданин! Не то сейчас в отделение отправлю, — сказал лейтенант. — А вы раздевайтесь, — предложил он мне.
Ко мне подошел молоденький рядовой — лет восемнадцати, не больше — и, глядя на меня доверчивыми голубыми глазами, попросил:
— Раздевайтесь, пожалуйста…
И тогда я с облегчением почувствовал: дома… Я дома! Дома, черт меня возьми! Не в Париже, не в Токио, пропади они пропадом, а здесь, у себя дома, в моем родном городе, среди близких людей. Летите, голуби! Летите, Судо и Арамасса! Я буду жить здесь.
Я покорно вытянул из брюк ремень и снял пиджак, в то время как Мишка рвал на груди рубашку и тоже пытался раздеться. Но ему не давали. Два милиционера подскочили к нему и стали выпроваживать. Вероятно, это был первый случай в вытрезвителе.
Мишка рассказывал потом, что последний взгляд, который он кинул на меня в дверях вытрезвителя, подталкиваемый милиционерами, был полон жалости и сострадания. Я сидел в одних трусах на голой деревянной скамье, поджав под себя босые ноги, а рядом со мной компактной горкой лежала моя одежда…
Ночью мне снился японский бог с залысинами, похожий на Гусеева. Он был в рыжих полуботинках.
Я проснулся в аккуратной комнате с железной дверью, где было прорезано окошко. В комнате кроме моей стояли три пустые заправленные койки. В окошке виднелся голубой глаз милиционера.
Тот же лейтенант, выдав мне документы и квитанции за обслуживание, поинтересовался:
— С кем пили?
— С японскими миллионерами, — сказал я.
— Эти могут… Известное дело, — сказал он.
И я вышел на улицу, японский бог, и надо мною открылось чистое небо, в котором летел серебряный самолет компании «Эр Франс». Я позвонил Мишке, и он сорвал трубку и голосом, в котором были слезы, крикнул мне: «Ты жив?! Жив, японский бог!» — И я ответил, что жив.
А потом мы встретились где-то в нашем городе, и пошли по Невскому проспекту мимо бронзовых коней, чувствуя себя пожившими литераторами, известными в Париже и Токио. И я помню, что нам было хорошо, японский бог!
Но это уже другая история.
1981
Стебликов вбежал в здание Ленинградского вокзала, когда зеленые точки электронных часов показывали 23.42. Пальто было распахнуто, шапка сбилось, шарф свисал из кармана. В руках Стебликов нес тугой командировочный портфель и треугольную коробку с игрушечным вертолетом для сына.
Всегда он так возвращался из Москвы — впритык, прямо из-за дружеского стола, обремененный покупками, новостями и алкоголем. На этот раз имелось отягчающее обстоятельство: у него не было обратного билета. Зато выпито было больше, чем обычно, так что одно восполняло другое. Стебликов ни секунды не сомневался, что уедет первым же поездом.
Он ринулся на перрон, задевая вертолетом неторопливо шагающих к «Стреле» генералов, и устремился к последнему вагону.
— Тетенька, возьмите в Ленинград, — жалобно дыша, обратился он к проводнице.
— Где же это ты так нагрузился, дяденька? — насмешливо отвечала проводница, оглядывая Стебликова.
Он поставил портфель и коробку на перрон, вынул из кармана шарф и поспешно обмотал его вокруг шеи, виновато взглядывая на проводницу. Покорная комичность не раз выручала Стебликова. Его взгляд будто говорил: «Ну вы же знаете, как сложна жизнь, как слабы люди, как сильны обстоятельства… Будем снисходительны друг к другу…»
Но на этот раз не вышло.
— Нет-нет, и не проси. У меня Райкин едет, — заявила проводница, давая понять, что одновременный проезд Стебликова и Райкина в одном вагоне исключен.
Стебликов и сам понял несуразность своих притязаний и, подхватив портфель с вертолетом, направился к следующему вагону.
Здесь проводница была помоложе и посмешливее.
— У вас Райкин не едет? — сделал гениальный ход Стебликов.
— Нет. Он вроде в соседнем, — улыбнулась она.
— Тогда возьмите меня.
— А билет?
— С билетом я бы не просил, — гордо сказал Стебликов.
Проводница с сомнением осмотрела Стебликова. Видно, он ей понравился своей находчивостью, но служебный долг пересилил.
— У меня генералов много, — с сочувствием сказала она.
— Та-ак… — Стебликов сделал каменное лицо, которое получилось не совсем каменным, точнее, каменным на одну треть в районе лба.
— Спросите в следующем вагоне, — посоветовала она. — Там, кажется, никого…
Стебликов пошел дальше, стараясь, чтобы обида на генералов и народных артистов не заслонила в душе позитивное и непреходящее. Чем он хуже, в конце концов? Может, лет через тридцать… Но он не стал додумывать эту мысль до конца, поскольку удачи она не сулила.
У следующей проводницы лицо было доброе. Стебликов любил такие круглые и с виду глупые лица.
— Мамаша, возьмите домой, — проникновенно сказал он.
— Какая я тебе, к черту, мамаша! Ты на себя посмотри. Тебе небось все сорок, — неожиданно напустилась она на него.
— Тридцать пять, — сказал Стебликов.
— А морда на сорок. Ишь как перекосило!
— Ну ладно. Возьмешь или нет? — вдруг грубо спросил Стебликов.
— Подожди в сторонке. Я знак дам, — сказала она.
Стебликов отошел в сторонку дожидаться знака, одновременно размышляя, каким будет этот знак. Было в этом что-то интригующее. Почему-то хотелось, чтобы знак был дан желтым железнодорожным флажком, в крайнем случае осторожным и тайным подмигиванием. Вообще в этом слове замерещилось вдруг некое приключение, столь редкое в бедной жизни Стебликова.
Знак был дан за минуту до отправления с грубостью и прямотой, обескуражившей Стебликова.
— Эй, чего стоишь? Заходи! — крикнула проводница, высунувшись из тамбура.
Стебликов потрусил к вагону, просунулся в узкий коридор и оказался возле пышущего жаром титана.
— Разденься в служебном и в коридоре постой, — сказала вслед проводница.
Стебликов так и сделал, бросив пальто на свернутые в рулон матрацы на верхней полке, а сам вышел в коридор и постарался обрести независимый вид пассажира с билетом.
Поезд тронулся. Стебликов понял, что до Бологого его уже не высадят. Мимо сновали люди, отчего Стебликову то и дело приходилось прижиматься щекой к холодному оконному стеклу. Это было приятно.
Внезапно до него дошло, что обстановка в вагоне чем-то отличается от той, привычной, что сопутствовала ему в частых командировках. Говорили, пожалуй, слишком громко. Или сновали слишком шустро… «Э-э, да ведь говорят не по-русски!» — понял наконец он, осторожно поворачивая голову и бросая взгляд вдоль длинного коридора.
В коридоре полно было народу, по преимуществу молодого и непрерывно галдящего по-английски. Одеты все были так, что Стебликов мгновенно ощутил свою неуместность здесь в костюмчике фабрики Володарского, который еще днем, в главке, казался вполне пристойным. Это выделяло Стебликова гораздо сильнее, чем отсутствие билета.
Он нервно и независимо закурил, украдкой оглянулся на раскрытые двери первого купе. Там на полках аккуратно лежали четыре старушки, причем одна в кружевном чепце. Все они с любопытством смотрели на Стебликова.
Проводница выглянула из служебки.
— Куришь? Ну кури. Когда спать захочешь, скажи.
— Кто это? — шепотом спросил Стебликов, мотнув головой в сторону коридора.
— Американцы. Четыре вагона. Туристы, — объяснила она.
По правде говоря, Стебликову хватило бы и одного вагона американцев, так что ему показалось, что здесь налицо перебор. Он заметил, что трезвеет. В памяти мучительно зашевелились английские слова из курса иностранного языка технического вуза, который он закончил лет двенадцать назад. Слов было немного, не больше пяти.
Он почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Стебликов оглянулся. Рядом стоял парень в трикотажной майке, на которой было написано «Нью-Джерси». Он что-то длинно и весело сказал Стебликову. Тот уловил лишь одно знакомое слово — «нэйм».
— Май нэйм из Алексей, — твердо сказал Стебликов.
Он решил стоять на этом до конца.
Парня из Нью-Джерси сообщение Стебликова весьма обрадовало. Он ткнул его указательным пальцем в лацкан и сказал:
— Алекс.
Потом ткнул себя в майку:
— Эрик.
— Йес. Эрик. Алекс, — подтвердил Стебликов, копируя жест.
Эрик обернулся к раскрытым дверям купе со старушками и принялся что-то объяснять им, поминутно дергая Стебликова за рукав. В монологе Эрика часто мелькало слово «Алекс». Стебликов почувствовал неудержимое желание раскланяться.
