Мо Янь - Устал рождаться и умирать

И они оросили лица друг друга слезами…

Было уже поздно, одиннадцать вечера, когда их поднял из дрёмы телефонный звонок. Звонили из гостиницы на привокзальной площади. Женский голос сообщил, что их невестка в полуподвальном номере сто один вот-вот родит, ситуация критическая. Они долго не могли понять, в чём дело, но потом до них дошло, что вот-вот родить, возможно, должна давно потерявшаяся Фэнхуан.

В такое время ждать помощи было не от кого, да они и не собирались искать её, а, поддерживая друг друга, поспешили на привокзальную площадь. Задыхаясь, они то бежали, то переходили на шаг и снова бежали. Народу на улице столько, что не протолкнуться. Люди везде — и на больших улицах, и в переулках. Поначалу люди валили на юг, а потом, перейдя Народный проспект, устремлялись на север. Душа разрывалась от беспокойства, но двигаться быстрее не получалось. На их головы и лица падали снежинки. Они плясали под светом фонарей, словно лепестки цветов абрикоса. Опадающие цветы абрикоса усадьбы Симэнь, опадающие цветы абрикоса на свиноферме Симэньтунь, вас принесло в город, цветы абрикоса со всего Китая принесло в Гаоми!

Как дети, потерявшие родителей, они протиснулись на привокзальную площадь. В восточной части на высоком временном помосте пела и плясала группа молодых людей. Над помостом кружились лепестки цветов абрикоса. На площади собралось множество людей. Одетые во всё новое, они пели и плясали вместе с теми, кто был на помосте, хлопали в ладоши, притопывали среди кружащихся в воздухе лепестков, среди падающих с неба лепестков. На электронных табло прыгали, сменяя друг друга, цифры. Вот-вот настанет волнующий момент. Стихла музыка, оборвалась песня, вся площадь замерла. Мой приятель с женой шаг за шагом добрались до ступенек, ведущих в полуподвал. Они вышли в спешке, жена моего приятеля полностью убрать волосы не успела, и они свисали у неё со спины как хвост.

Отворив дверь номера сто один, он увидели белое, как цветы абрикоса, лицо Фэнхуан, а под ней лужу крови. В крови лежал пухленький младенец, и в этот момент весь Гаоми озарился фейерверком встречи нового тысячелетия и нового века. Это дитя века родилось естественным путём. Одновременно в уездной больнице появились на свет ещё два ребёнка, но их акушеры извлекли после кесарева сечения.

Уже как дед и бабка, мой приятель с женой обиходили младенца. Очутившись на груди у бабки, он заплакал. Дед, глотая слёзы, накрыл тело Фэнхуан грязной простынёй. Её тело и лицо были будто прозрачны. Вся кровь вытекла.

Её прах, конечно же, похоронили на небезызвестной полоске земли, уже ставшей кладбищем, рядом с могилой Лань Кайфана.

Мой приятель с женой всю душу вкладывали, чтобы выходить этого Большеголового. При рождении у него обнаружился странный недуг: то и дело начиналось кровотечение, которое было не остановить. Врачи сказали, что это гемофилия, что она не лечится и останется у него до самой смерти. Тогда жена моего приятеля выдернула у себя волос, сожгла, размешала в молоке и дала ребёнку выпить, а также смочила места кровотечения. Но навсегда вылечить его не удалось, это было лишь временное избавление. Так жизнь этого ребёнка оказалась накрепко связанной с волосами жены моего приятеля. Будут они — будет жив и он, не будет — умрёт. Слава небу, волос у неё, сколько ни выдирай, становилось ещё больше, так что мы уже не переживали, что ребёнок умрёт в младенчестве.

С самого рождения он был не такой, как все. Тощенький, с невероятно большой головой, исключительно цепкой памятью и способностью талантливо излагать мысли. Мой приятель с женой хоть и смутно почувствовали, что этот ребёнок не из простых, но, поразмыслив, всё же решили дать ему фамилию Лань. А так как на свет он появился под бой часов, возвестивших о наступлении нового тысячелетия, имя ему нарекли Цяньсуй — Тысяча лет. Когда Лань Цяньсую исполнилось пять лет, он подозвал моего приятеля, устроился так, словно собирался читать вслух большой роман, и начал:

— История моя начинается в первый день первого месяца тысяча девятьсот пятидесятого года…

В июле-августе прошлого года[303] я за сорок три дня написал роман «Устал рождаться и умирать». По сообщениям средств массовой информации, за эти сорок три дня я написал пятьсот пятьдесят тысяч иероглифов, но это неверно. Если быть точным, за это время я написал четыреста тридцать тысяч иероглифов (подсчёт по рукописи), в книге получилось четыреста девяносто тысяч. Не сказать, чтобы медленно, — довольно быстро писал. Критики считают, что когда писатель стремится как можно скорее добиться успеха, он делает всё кое-как, и то, что я пишу так быстро, у них — тяжкий грех. На это могу сказать, что, хоть роман написан за сорок три дня, готовился я к нему сорок три года. Ещё в шестидесятые годы прошлого столетия прототип главного героя романа — этот упрямо не желающий меняться единоличник — толкал свою скрипучую тележку с деревянными колёсами туда-сюда мимо нашей школы. Что удивительного в этих сорока трёх днях? Но здесь я не об этом. Я о том, почему роман написан так быстро.

Ну так и почему же? Потому что я отказался от компьютера и снова взял в руки кисть. Мягкую кисть, которая по своим свойствам стоит между обычной кистью и авторучкой. Она более гибкая, чем авторучка, и избавляет от досадной необходимости по ходу дела промокать тушь. Иероглифы получаются энергичные, словно написанные авторучкой, и элегантные, как при письме кистью. Каждая такая кисть стоит пять юаней, её хватает на восемь с лишним тысяч иероглифов. На роман «Устал рождаться и умирать» ушло пятьдесят штук. Куда дешевле, чем компьютер.

Не могу сказать, что в компьютере ничего хорошего: он принёс нам множество удобств. Компьютер сделал реальным то, что и во сне не снилось, изменил всю нашу жизнь. Первый компьютер я купил себе в тысяча девятьсот девяносто пятом году, но стал учиться пользоваться им только в девяносто шестом. Долго сомневался, что вообще когда-нибудь освою его, но в конце концов научился писать с его помощью. На первом компьютере я написал лишь несколько повестей, он вышел из строя, и я приобрёл другой. Это было весной тысяча девятьсот девяносто девятого; пятнадцатидюймовый жидкокристаллический дисплей, пентиум три, за него спрашивали двадцать восемь с лишним тысяч юаней, но с помощью приятеля я получил скидку и заплатил двадцать три с лишним тысячи. Я тогда хвастался: мол, уровень мой как пользователя невысокий, а стоимость компьютера высока. Прошло немного времени, и я купил ещё один, ноутбук «тошиба». А когда принимал участие в мероприятии группы Леново, они тоже подарили мне компьютер. Так что на компьютере я писал прозу — «Сандаловая казнь», «Сорок одна пушка», «Забег на длинную дистанцию тридцать лет назад», «Пальцевые наручники» и другие вещи, пьесы — «Прощай, моя наложница», «Наш Цзин Кэ» и другие, а также немало различных эссе. По компьютеру я получал и отправлял электронные письма без счёта, узнал множество известий и новостей. Писать кистью уже отвык, но всегда надеялся, что придёт день и я напишу что-нибудь ею.

На этот раз я наконец принял решение отказаться от компьютера и вновь предстать перед листом бумаги с кистью в руке. Как портной отставляет швейную машину и берётся за иголку с ниткой. Это был этакий ритуал, жест противления современности. Ощущение потрясающее. Я снова услышал, как трётся о бумагу кончик кисти, вновь увидел, как словно сами по себе, строчка за строчкой ложатся на бумагу настоящие иероглифы. Не нужно думать об этой фонетической транскрипции, не нужно до ряби в глазах выбирать искомый иероглиф, не нужно, не обнаружив среди предлагаемых искомого иероглифа, с сожалением заменять его на другой. Думаешь только о том, что пишешь, думаешь лишь о людях и вещах в твоём произведении, лишь о появляющихся сплошной чередой предложениях, а не об отдельных иероглифах. Когда пишешь на компьютере, стоит выключить его, как сразу охватывает какое-то сомнение, словно ты ничего и не сделал, словно писал на облаке. А написанное кистью на бумаге складываешь на столе — протянул руку и можно потрогать. И когда закончишь работу, отложишь кисть и считаешь листы рукописи, возникает ощущение реального, настоящего.

Никакой доблести нет в том, что я написал роман за сорок три дня. Нет ничего возвышенного и в том, что я отказался от компьютера. Радость от написания произведения кистью на бумаге испытал тоже лишь я один. Хотя вполне возможно, другие испытывают радость, стуча по клавиатуре, как по клавишам рояля. Компьютер штука хорошая, писать с его помощью — шаг вперёд в писательском деле. А писать кистью на бумаге, подобно тому, как в моём романе единоличник готов скорее умереть, чем вступить в народную коммуну, — это всё равно что идти против течения, и не стоит за это ратовать. Когда несколько лет назад я писал «Сандаловую казнь», это был у меня «большой шаг назад». Но тогда «большой шаг назад» был не последним. На сей раз это тоже «большой шаг назад», и он тем более не окончательный. Чтобы он стал окончательным, нужно взять нож и резать на бамбуковом коленце. А если отступить ещё — вырезать на костях и панцирях черепах. Если отступать дальше, тогда и иероглифов не было, сиди себе в хижине, гляди на звёзды и луну и отмечай происходящее узелками на верёвке. Орудия письма наверняка связаны с простотой и сложностью языка. Говорят, что главная причина лаконичности древнего языка вэньяня не в орудиях письма. Вырезать ножом на бамбуковом коленце ох как непросто: можно иероглиф пропустить, а вот добавить нельзя. Какая-то правда в этом, видимо, есть. А приносило ли людям древности радость вырезание на бамбуке, не знаю.