Через два часа ни цветов, ни объявления … Снял их Витька Гладков, комсорг курса, «шкура номеклатурная». Между прочим твой приятель.
Право на Память! Только парткомом дается?! И вы все отнеслись к этому равнодушно! Я что-то не помню, что бы ты, Люба, кричала о справедливости…
– А я знать-не знала, что и почему?
– Естественно! Ты всегда интересовалась только собой и своим Сергеем. Мы, черная кость, смерды из общежития. Мы для тебя существовали как бы в другой галактике… Ольга вовсе не отравилась от несчастной любви. Она хотела жить не меньше, чем мы с тобой. Они с Борькой собирались уже подавать заявление во Дворец Бракосочетаний, и мы спорили, на какой день лучше назначать свадьбу и какой длины нужно шить платье. Я не видела более счастливой любви, чем у них…Но кто-то пустил слух, будто она выпила яд в общежитии. А она в тот день ушла к себе на кафедру делать какой-то синтез.
– …Оттуда ее привел в общежитие Борька, – она успела позвонить ему на физфак, почувствовала, что заболела.
Через два часа ей стало совсем паршиво, до соседнего крыла она уже дойти не могла. Мы вызвали врача из нашей поликлиники Врач сразу спросил – с чем она работала? Она не знала даже названия вещества, шеф попросил сделать синтез, ничего не объясняя. Врач позвонил на кафедру, что-то понимающе промычал, а нам «объяснил» нагло, будто Ольга что-то выпила, не помню, что именно. Она приоткрыла глаза, и отчаянно махала головой, пытаясь сказать, что это ложь.
Врач отправил ее в Первую Градскую, но никому из нас не разрешил сопровождать ее в больницу. Борис был в этой Градской трижды. Черта – с два его пустили. Скандалил с главврачом, все равно не помогло. Так он ее больше и не видел.
Любка, никогда-никогда этих лжецов и отравителей не судят, ты что, и это не знаешь?!… Никто-никогда!
– Ну а где были родители?
– Их вызвали из военного городка, когда Ольги уже не было в живых. Только через три дня они получили извещение, что их дочь покончила жизнь самоубийством, и нужно явиться в морг Первого Мединститута. Мы, в общежитии, понимали, что это не самоубийство. Даже написали письмо в деканат, просили расследовать этот случай.
– Но я спрашивала у Караханова…
– Тянет тебя на комсомольских боссов – врунов патентованных! По обыкновению, они говорят только то, что дозволено, и ни слова больше. Признай лучше честно, что тебе эта история до лампочки.
Ну, ладно, а когда четыре парня покончили жизнь самоубийством в один день, тебе это не показалось странным?
– Но говорили, они все выпили какую-то гадость. И вообще, откуда я могу это знать?
– Могла бы и поинтересоваться – как никак однокурсники!
Взяли да и порешили себя? Вчетвером?! За компанию, чтобы веселей было?!
Мы все уже в первом семестре узнали о быстродействующих ядах, а ребята, так называемые самоубийцы, умирали шесть недель. И что еще более странно, ребята разыскивали их через справочники всех больниц, а найти их так и не удалось. И, конечно, по странному стечению обстоятельств среди погибших не было москвичей, а родным опять сообщили спустя полтора месяца, чтобы трупы забрали.
Любка, не придуривайся, что может сделать приезжий провинциал в нашей славной столице? Мест в гостинице нет, так же, как и мест на кладбище. Извольте в срочном порядке приобрести цинковый гроб и отправить его самолетом в родной город. Там его место! Да кому же из родителей придет в голову, что их любимое дитя кто-то захотел умышленно угробить, да еще в Храме Наук, в Московском Государственном Университете?!
Бумажная ложь воспринималась ими, как истина, не подлежащая сомнению. Магическое слово «самоубийство» замораживает… Помню, мать одного из этих парней приехала в Москву и, едва живая, приползла в общежитие, чуть не подравшись с вахтером – у родных ведь нет пропуска. Единственное, что она пыталась понять, почему ее сын был так несчастен? Ребята только пожимали плечами, а она, как раненый зверь, бросалась на них с упреками: они, его соседи по комнате, не знали причин самоубийства. Кто-то спросил эту бедную женщину, какой яд назвали врачи… в ответ она только махнула рукой, мол, какое это имеет значение, все ваша химия, будь она проклята!..
Весь курс говорил об этом случае, помнишь?
– Помню. По тридцать копеек собирали. На венок.
– Да, по тридцать копеек. На большее нас не хватило. Посплетничали, повздыхали и забыли. Нам не привыкать – химфак занимает первое место по числу самоубийств. Хочешь, давай посчитаем… сколько человек принимают на первый курс?
– Триста – триста пятьдесят.
– Правильно. А какой бешеный конкурс помнишь? Поступают самые способные, о блатниках я не говорю. И все-таки первая сессия дает отсев двадцать – тридцать человек. Приплюсуем сюда тех, кто не тянет. Сколько?
– Один – два за курс.
– Бывает, и больше.
– Значит не выдержиывают десять, от силы пятнадцать студентов за пять лет. Пусть по твоему – двадцать пять. А сколько поучают диплом?
– Двести – двести пятьдесят.
– Значит, пятнадцать или двадцать пять исключают по неуспеваемости. Где остальные восемьдесят или семьдесят пять?
– Понятия не имею. Что ты хочешь всем этим сказать?
– В том-то и беда вас, счастливчиков. Заняты только собой. Ты подумай: люди болеют, умирают, рожают, в конце концов.. Академический отпуск берут единицы, из последних сил тянут, но год стараются не терять. В нашем потоке ушло пять девчонок. Ну, пусть больше! Ну, пусть десять– пятнадцать. Где остальные семьдесят ? Отчислены по болезни? Черта с два. Вспомни как нас заставляли часами просиживать в университетской поликлинике, где нас исследовали вдоль и поперек. Господи, сколько было слез и трагедий, когда несчастному абитуриенту говорили, что он недостаточно здоров. Ты же знаешь врачиху Румянцеву – она ухитрялась даже у мастеров спорта найти шум в сердце, или полипы в носу.
И каждый год медкомиссия. По здоровью почти никого не отчисляют. Но ведь есть действительно несчастные случаи: взрывы, пожары. Можно, между прочим, обвариться на кухне, попасть под трамвай…Давай завысим. Десять человек за пять лет… – А где остальные? Я тебя спрашиваю, где пятьдесят человек? Пятьдесят, пусть по твоему – сорок. Самоубийств из-за любви? Не многовато?
Мы с тобой среди этих сорока-пятидесяти…
Теперь понимаешь? А теперь мы можем точно сказать, сколько человек в этом учебном году покончит собой из-за любви, а сколько просто улетучится. Исчезнут – ни с кем не простившись. Вывесят приказ: «отчислен по собственному желанию»… Вот так! Ищи ветра в поле.
Испарился – как привидение… Хотела бы я знать, нас с тобой в самоубийцы или в духи запишут?. Страшно, сердце кровью обливается!. Из техсот пятидесяти – сорок, пятьдесят бедолаг из каждого потока завершают путь в нашем ненасытном морге.. – Галя устало шевелит бескровными губами: – Ангелочков из себя строим, удачников, честными быть захотелось… Ну, давайте обнародуем наш отчет, черта с два нас послушают. Документов с печатями нотариусов нет, а на нет и суда нет…
Истово, словно наполненный пульсирующей кровью звучит голос Анны:
– Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся…
– На том свете они насытятся! – взрывается Галя.– А пока тысячи невинных людей, и заметь cебе, в мирное время, без суда и следствия отправляются к могильным червям…
– Так ведь это пока «без суда», девочка, спокойно, казалось, с улыбкой замечает из своего угла Анна: – Не забыла, что будет еще Божий Суд.
– Слушай, Люба-Любовь, нам с тобой Божьего суда не дождаться. Разве мы сами не стали и жертвами и неоспоримыми свидетелями?
Тебя отправил на тот свет Пшежецкий, младший научный сотрудник. Убил Рябову – стал старшим научным. И честь немалая, и деньги другие.
Вернешься увидишь, как он наказан…
– Галка, мне этого не понять: Пшежецкий – мягкий интеллигентный человек
– Допустим! Кто заставил мягкого интеллигентного стать наемным убийцей?.. Им мог стать только мягкий интеллигентный академик Каргин, заведующий лабораторией, от которого полностью зависит карьера Пшежецкого? И чем же мотивировал крайнюю необходимость убийства невинного человека замечательный Каргин?..
Приказом, а, скорее, настоятельной просьбой многозвездного генерала, директора военного НИИ, поддержанной многомиллионным договором? А, может быть, карьерным позывом? Желанием помочь своим пшежецким стать докторами наук, – создать свою научную школу. Это так престижно. Многие ли ученые имели свои свои научные школы? Ну Зелинский? Зелинский, когда открыл, иприт, сам им отравился. Заметь только сам отравился, один-единственный – изо всей его могучей кучки. И академик Несмеянов, и академик Казанский, и академик Баландин здравствуют и преподают в Университете по сей день.
Итак, Любовь Борисовна, цветок в СПЕЦбукете Обуха, завершим наше свободное и вполне компетентное следствие – кто принудил интеллигентного милого Каргина к массовому злодейству. Ниточка вьется, куда придет?
